Этически  окрашенное  религиозное  чувство  составляет  основу  ахматовской  системы  ценностей  и  в  период  великой  смуты  позволяет  ей  удержаться как от неправых обвинений, так и от ложных оправданий, в то же  время сохраняя собственную абсолютно определенную позицию по отношению  к  происходящим  событиям.  Ахматовское  восприятие  политических  катаклизмов,  разразившихся  на  ее  глазах  и  имевших  катастрофические  последствия, не было ни историософским, ни вписанным в апокалиптическую  метафизику, – оно было этическим по преимуществу.  

Такой же определенностью отличалась и ее этическая позиция в поздние  годы,  тогда,  когда  высказываемые  ею  оценки  уже  становились  прямыми  наглядными «уроками гражданского мужества» [Венцлова  Т.  Воспоминания  об  Анне  Ахматовой  //  Анна  Ахматова: последние  годы.  Рассказывают  Виктор  Кривулин,  Владимир  Муравьев, Томас Венцлова. – СПб.: Невский диалект, 2001, с. 78] для общавшихся с  нею  молодых  поэтов.  Например,  истинная  цена  «умиленной  лояльности»  и  циничной полуправде эпохи оттепели открывалась через такие ее оценки, как  высказанная по отношению к знаменитой главе  «Друг детства» из поэмы А.  Твардовского «За далью – даль», многими расценивавшейся как очень смелая:  «О  главе  Твардовского  из  поэмы  очень  сурово:  «Новая  ложь.  Большей  гнусности я в жизни не читала»  – это повторила Анна Андреевна несколько  раз»  [Чуковский К. И. Анна Ахматова // Чуковский К. И. Собр. соч.: В 6-ти т., т.  2,  с.  187],  и  далее:  «…что  насчет  «врагов  народа»  все  ложь,  клевета,  кровавый  смрад  –  это  понимали  все.  Не  хотели  понимать  –  дело  другое. Такие и теперь водятся. Вот, например, Твардовский...»  [Чуковский К. И. Анна Ахматова // Чуковский К. И. Собр. соч.: В 6-ти т., т.  2, с.  190].  

В  противоположность  официальной  полуправде  «разрешенной»  оттепельной литературы, источником подлинной правды стали для молодого  поколения такие тексты, как ахматовский «Реквием», о культурных и этических  последствиях открытия которого в 60-е годы говорит В. Муравьев: «Это было  время,  когда  прошлое  оживало  и  входило  в  состав  настоящего,  меняя  этот  состав,  потому  что  состав  настоящего  еще  в  пятидесятых  годах  был  совершенно  бредовый.  Помнится,  я  говорил  тогда  с  одним  ленинградским  литературоведом…  Он  очень  долго  сидел,  потом  был  преподавателем  в  Ленинграде.  Для  него  не  было  никаких  сомнений  в  том,  как  строится  в  иерархической структуре русская поэзия ХХ века. У него во главе угла стояли  три поэта, там никаких вариантов не было. … эти поэты были Блок, Есенин и  Маяковский. А все остальное было где-то там, у подножья. Ахматова в этом  смысле,  я  бы  сказал,  переменила  эпоху.  Ее,  «как  реку,  жестокая  эпоха  повернула», а она в свой черед повернула эпоху. И «Реквием» – это была веха в  перемене  эпохи.  Вот  в  этом  был  смысл  шестидесятых  годов,  а  вовсе  не  в  деятельности так называемых шестидесятников, которая была, на мой взгляд, очень вредна и большей частью омерзительна» [Муравьев  В.  Воспоминания  об  Анне  Ахматовой  //  Анна  Ахматова: последние  годы.  Рассказывают  Виктор  Кривулин,  Владимир  Муравьев, Томас Венцлова. – СПб.: Невский диалект, 2001, с. 67].

Мнение Муравьева,  резко  противопоставляющего  ахматовскую  позицию  официальному  либерализму  60-х  гг.,  представляется  в  высшей  степени  характерным  свидетельством  политически  обостренного  восприятия  акмеистов  (не  только  Ахматовой, но в такой же степени и Мандельштама) в кругах оппозиционной  интеллигенции в послесталинскую эпоху. Соединение этической цельности с ярко выраженным гражданским темпераментом у всех трех великих акмеистов  способствовало  тому,  что  вплоть  до  перестроечных  времен  «политический»  аспект восприятия их творчества и самих их личностей был едва ли не более  значим,  чем  аспект  собственно  эстетический. 

Впрочем,  если  признать,  что  «эстетика  мать  этики»,  то  закономерным  окажется  и  тот  факт,  что  и  художественные  принципы  акмеизма  находят  свое  дальнейшее  развитие  по  преимуществу в неофициальной поэзии.   

Обратимся  к  тем  текстам  современной  поэзии,  которые  отражают  этическую позицию поэта по отношению к своей эпохе,  близкую к позиции  акмеистов.  Здесь  можно  обнаружить,  прежде  всего,  аналоги  ахматовскому  бескомпромиссному отношению к проблеме открытия в 60-х гг. исторической  правды о терроре. Так, Кибиров в поэме «Сквозь прощальные слезы» разделяет  позицию  неприятия  наивно-лояльной  атмосферы  60-х,  столь  ярко  проявлявшуюся у Ахматовой, но смягчает пафос своих оценок этой эпохи, не  изменяя  духу  «критического  сентиментализма»  и,  наряду  с  отрицанием  шестидесятнической  идеологии  возрождения  «ленинских  норм»  («Очень  Сталина  ты  ненавидишь, // Очень Ленина любишь, дурак» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с, с. 49]), художественный миф  о  60-х  выстраивает  как  миф  об  утраченной  юности  («Над  бульваром  хрущевское лето.  // Караул у могильной плиты.  // И на шпилечках, с рыжей  бабеттой, // королева идет красоты» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с, с. 49]).  Кибиров также развивает в своем творчестве  и свойственную акмеистам  позицию неприятия революционного «дионисийства», выраженную, например,  в мандельштамовском стихотворении «Кассандре», посвященном Ахматовой, с его  образами  «столицы  шалой»  и  «скифского  праздника  на  берегу  Невы». 

Целый ряд своих сочинений поэт выстраивает на отрицании революционного  романтизма – от горьковского «буревестника» и блоковского «мирового пожара  в крови» до окуджавовских «комсомольских богинь».   Так, в поэме  «К вопросу  о романтизме»    идеал пушкинской гармонии  противопоставлен  дионисийскому  разгулу  «революционного  романтизма»,  с  его разрушительной энергией, которая в кибировском тексте последовательно  выявляет как свою губительность, так и свою противоестественность и потому  –  несостоятельность,  представая  в  конце  концов  пародийно  малой,  мнимой  величиной  «пред  солнцем  бессмертным  ума».  Здесь  Кибиров  виртуозно  выстраивает  диалог  контекстов:  контекста  «революционного  романтизма»,  представленного  цитатами  из  Блока,  Горького,  Маяковского,  Лермонтова,  аллюзиями    на  дионисийские  мотивы  Вяч.  Иванова  и  др.,  и  контекста  пушкинской «Вакхической песни».

Именно «вакхическая» окрашенность обоих  оппозиционных  по  отношению  друг  к  другу  контекстов позволяет  наиболее  наглядно  выявить  конструктивность  одного  из  них  –  и  деструктивность  и  конечную  бессмысленность  другого. 

В  гармоничном  пушкинском  мире  вакхическая  свобода  влечет  к  торжеству  разума  над  «ложной  мудростью».  Взамен  оппозиции  «ложная  мудрость»  –  «разум»  романтическим  направлением, как явствует из кибировского текста, актуализируется гораздо  менее конструктивная оппозиция:  «разум» (отрицательно маркированный как  источник несвободы внутри человека) – «свобода». Если в пушкинской системе  ценностей  разум  свободе  духа  никак  не  противоречит  и,  более  того,  воспринимается как необходимое условие для сохранения такой свободы («Не  дай  мне  Бог  сойти  с  ума!»),  то  в  монологе  кибировского  мятежного  «романтика»  освобождение  означает  последовательную  отмену  вначале  всяческих моральных табу,  затем  – отрицание  Бога,  затем  – отрицание  уже  собственно  «царя в голове», смысла, разума, и наконец  – выход «из себя, из  тюрьмы»  собственного  тела  к  полной  свободе,  тождественной  «Хаосу родимому» и смерти.

Девять десятых текстового объема этой небольшой поэмы  занимает  именно  «деструктивная»  сюжетная  линия.  «Риторика  деструктивности»  здесь  щедро  представлена  и  обильными  явными  и  перефразированными  цитатами  из  соответствующих  источников,  и  нетабуированной  гиперэкспрессивной  лексикой,  так  что  сочетание  легко  узнаваемых  цитат  с  обсценными  формулами  и  восклицательными  междометиями представляет собой действительно «гремучую смесь».  Противоестественность такого пути к свободе опровергается простейшим  эмпирическим  путем:  готовый  выпрыгнуть  к  этой  безграничной  свободе  «с  высот крупноблочного дома в асфальт» герой Кибирова возвращается «в ум»  благодаря запаху картошки с луком – простейшему из земных «соблазнов»: 

И слюнки текут… И какая же пошлость 

и глупость какая! И жалко горшок  

разбитый. И стыдно. Ах, Господи Боже!  

Прости дурака! Накажи сопляка  

за рабскую злобу и неблагодарность!  

Да здравствуют музы! Да здравствует разум!  

Да здравствует мужество, свет и тепло!  

Да здравствует Диккенс, да здравствует кухня!  

Да здравствует Ленкин сверчок и герань! [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 115]   

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.