Этически окрашенное религиозное чувство составляет основу ахматовской системы ценностей и в период великой смуты позволяет ей удержаться как от неправых обвинений, так и от ложных оправданий, в то же время сохраняя собственную абсолютно определенную позицию по отношению к происходящим событиям. Ахматовское восприятие политических катаклизмов, разразившихся на ее глазах и имевших катастрофические последствия, не было ни историософским, ни вписанным в апокалиптическую метафизику, – оно было этическим по преимуществу.
Такой же определенностью отличалась и ее этическая позиция в поздние годы, тогда, когда высказываемые ею оценки уже становились прямыми наглядными «уроками гражданского мужества» [Венцлова Т. Воспоминания об Анне Ахматовой // Анна Ахматова: последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Венцлова. – СПб.: Невский диалект, 2001, с. 78] для общавшихся с нею молодых поэтов. Например, истинная цена «умиленной лояльности» и циничной полуправде эпохи оттепели открывалась через такие ее оценки, как высказанная по отношению к знаменитой главе «Друг детства» из поэмы А. Твардовского «За далью – даль», многими расценивавшейся как очень смелая: «О главе Твардовского из поэмы очень сурово: «Новая ложь. Большей гнусности я в жизни не читала» – это повторила Анна Андреевна несколько раз» [Чуковский К. И. Анна Ахматова // Чуковский К. И. Собр. соч.: В 6-ти т., т. 2, с. 187], и далее: «…что насчет «врагов народа» все ложь, клевета, кровавый смрад – это понимали все. Не хотели понимать – дело другое. Такие и теперь водятся. Вот, например, Твардовский...» [Чуковский К. И. Анна Ахматова // Чуковский К. И. Собр. соч.: В 6-ти т., т. 2, с. 190].
В противоположность официальной полуправде «разрешенной» оттепельной литературы, источником подлинной правды стали для молодого поколения такие тексты, как ахматовский «Реквием», о культурных и этических последствиях открытия которого в 60-е годы говорит В. Муравьев: «Это было время, когда прошлое оживало и входило в состав настоящего, меняя этот состав, потому что состав настоящего еще в пятидесятых годах был совершенно бредовый. Помнится, я говорил тогда с одним ленинградским литературоведом… Он очень долго сидел, потом был преподавателем в Ленинграде. Для него не было никаких сомнений в том, как строится в иерархической структуре русская поэзия ХХ века. У него во главе угла стояли три поэта, там никаких вариантов не было. … эти поэты были Блок, Есенин и Маяковский. А все остальное было где-то там, у подножья. Ахматова в этом смысле, я бы сказал, переменила эпоху. Ее, «как реку, жестокая эпоха повернула», а она в свой черед повернула эпоху. И «Реквием» – это была веха в перемене эпохи. Вот в этом был смысл шестидесятых годов, а вовсе не в деятельности так называемых шестидесятников, которая была, на мой взгляд, очень вредна и большей частью омерзительна» [Муравьев В. Воспоминания об Анне Ахматовой // Анна Ахматова: последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Венцлова. – СПб.: Невский диалект, 2001, с. 67].
Мнение Муравьева, резко противопоставляющего ахматовскую позицию официальному либерализму 60-х гг., представляется в высшей степени характерным свидетельством политически обостренного восприятия акмеистов (не только Ахматовой, но в такой же степени и Мандельштама) в кругах оппозиционной интеллигенции в послесталинскую эпоху. Соединение этической цельности с ярко выраженным гражданским темпераментом у всех трех великих акмеистов способствовало тому, что вплоть до перестроечных времен «политический» аспект восприятия их творчества и самих их личностей был едва ли не более значим, чем аспект собственно эстетический.
Впрочем, если признать, что «эстетика мать этики», то закономерным окажется и тот факт, что и художественные принципы акмеизма находят свое дальнейшее развитие по преимуществу в неофициальной поэзии.
Обратимся к тем текстам современной поэзии, которые отражают этическую позицию поэта по отношению к своей эпохе, близкую к позиции акмеистов. Здесь можно обнаружить, прежде всего, аналоги ахматовскому бескомпромиссному отношению к проблеме открытия в 60-х гг. исторической правды о терроре. Так, Кибиров в поэме «Сквозь прощальные слезы» разделяет позицию неприятия наивно-лояльной атмосферы 60-х, столь ярко проявлявшуюся у Ахматовой, но смягчает пафос своих оценок этой эпохи, не изменяя духу «критического сентиментализма» и, наряду с отрицанием шестидесятнической идеологии возрождения «ленинских норм» («Очень Сталина ты ненавидишь, // Очень Ленина любишь, дурак» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с, с. 49]), художественный миф о 60-х выстраивает как миф об утраченной юности («Над бульваром хрущевское лето. // Караул у могильной плиты. // И на шпилечках, с рыжей бабеттой, // королева идет красоты» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с, с. 49]). Кибиров также развивает в своем творчестве и свойственную акмеистам позицию неприятия революционного «дионисийства», выраженную, например, в мандельштамовском стихотворении «Кассандре», посвященном Ахматовой, с его образами «столицы шалой» и «скифского праздника на берегу Невы».
Целый ряд своих сочинений поэт выстраивает на отрицании революционного романтизма – от горьковского «буревестника» и блоковского «мирового пожара в крови» до окуджавовских «комсомольских богинь». Так, в поэме «К вопросу о романтизме» идеал пушкинской гармонии противопоставлен дионисийскому разгулу «революционного романтизма», с его разрушительной энергией, которая в кибировском тексте последовательно выявляет как свою губительность, так и свою противоестественность и потому – несостоятельность, представая в конце концов пародийно малой, мнимой величиной «пред солнцем бессмертным ума». Здесь Кибиров виртуозно выстраивает диалог контекстов: контекста «революционного романтизма», представленного цитатами из Блока, Горького, Маяковского, Лермонтова, аллюзиями на дионисийские мотивы Вяч. Иванова и др., и контекста пушкинской «Вакхической песни».
Именно «вакхическая» окрашенность обоих оппозиционных по отношению друг к другу контекстов позволяет наиболее наглядно выявить конструктивность одного из них – и деструктивность и конечную бессмысленность другого.
В гармоничном пушкинском мире вакхическая свобода влечет к торжеству разума над «ложной мудростью». Взамен оппозиции «ложная мудрость» – «разум» романтическим направлением, как явствует из кибировского текста, актуализируется гораздо менее конструктивная оппозиция: «разум» (отрицательно маркированный как источник несвободы внутри человека) – «свобода». Если в пушкинской системе ценностей разум свободе духа никак не противоречит и, более того, воспринимается как необходимое условие для сохранения такой свободы («Не дай мне Бог сойти с ума!»), то в монологе кибировского мятежного «романтика» освобождение означает последовательную отмену вначале всяческих моральных табу, затем – отрицание Бога, затем – отрицание уже собственно «царя в голове», смысла, разума, и наконец – выход «из себя, из тюрьмы» собственного тела к полной свободе, тождественной «Хаосу родимому» и смерти.
Девять десятых текстового объема этой небольшой поэмы занимает именно «деструктивная» сюжетная линия. «Риторика деструктивности» здесь щедро представлена и обильными явными и перефразированными цитатами из соответствующих источников, и нетабуированной гиперэкспрессивной лексикой, так что сочетание легко узнаваемых цитат с обсценными формулами и восклицательными междометиями представляет собой действительно «гремучую смесь». Противоестественность такого пути к свободе опровергается простейшим эмпирическим путем: готовый выпрыгнуть к этой безграничной свободе «с высот крупноблочного дома в асфальт» герой Кибирова возвращается «в ум» благодаря запаху картошки с луком – простейшему из земных «соблазнов»:
И слюнки текут… И какая же пошлость
и глупость какая! И жалко горшок
разбитый. И стыдно. Ах, Господи Боже!
Прости дурака! Накажи сопляка
за рабскую злобу и неблагодарность!
Да здравствуют музы! Да здравствует разум!
Да здравствует мужество, свет и тепло!
Да здравствует Диккенс, да здравствует кухня!
Да здравствует Ленкин сверчок и герань! [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 115]
Автор: Т.А. Пахарева