Этика участия в истории, разделения со своей эпохой бремени исторической ответственности разрабатывается, прежде всего, в творчестве Мандельштама конца 1910-х – 1920-х годов. Его формула «с веком вековать» предполагала, прежде всего, разработку этических правил взаимодействия с этим «жестоковыйным», по мандельштамовскому же определению, веком.
Эти правила в большинстве своем вербализованы в его стихах («умрем, но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи»), прозе (например, в знаменитом пассаже из «Четвертой прозы» о делении произведений мировой литературы «на разрешенные и написанные без разрешения», из которых первые – это «мразь», а вторые – «ворованный воздух»), статьях («Пшеница человеческая», «Девятнадцатый век», «Гуманизм и современность» – последняя явно вступает в диалог с блоковской идеей антигуманизма как пафоса современности) и даже в отдельных высказываниях. Так, в 1937 году прозвучавшее определение акмеизма как «тоски по мировой культуре» было – в соотнесении с датой произнесения этих слов – прежде всего декларацией верности раз и навсегда выбранным ценностям «мировой культуры», особенно актуальным в эпоху отлученности от этих ценностей.
Так же и Ахматова собственную судьбу еще в эпоху Первой мировой уже оценивает в этических категориях вины и воздаяния:
И мнится мне, что уцелела
Под этим небом я одна, –
За то, что первая хотела
Испить смертельного вина [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т. 1, с. 85].
Этическим пафосом в этот период наполняются все ключевые темы в поэзии Ахматовой: тема любви («А! Это снова ты. Не отроком влюбленным…», «Все отнято: и сила, и любовь…»), тема творчества («Нам свежесть слов и чувства простоту…»), тема Петербурга (в стихотворении «Как люблю, как любила глядеть я…» эта «столица // для безумных и светлых нас» сравнивается с грешником, видящим «райский, перед смертью сладчайший сон»), даже тема родины (в стихотворении «Высокомерьем дух твой помрачен…» именно этически окрашенные определения получают «своя» и «чужая» страны: «Ты говоришь – моя страна грешна, // А я скажу – твоя страна безбожна»). «Уязвленная совесть», совесть, которая «беснуется: великой хочет дани», буквально царит на страницах «Белой стаи» – сборника, во многом переходного от ранней «камерно-любовной» лирики к поэзии, звучащей адекватно катастрофичности «настоящего Двадцатого века».
Именно голос совести становится главным авторским голосом поэзии Ахматовой в этот период, так что в стихах «Белой стаи» каждый лирический сюжет, как правило, выявляет свою этическую напряженность. Многие стихи Ахматовой этого периода (1914 - 1921) пафосу исторической катастрофы, царящей «извне», противопоставляют пафос традиционной христианской этики как единственной неуязвимой ценности «в тот час, как рушатся миры». Отсюда – «гиератическая важность» интонаций, торжественная риторичность языковых средств и жестов: «Но равнодушно и спокойно // Руками я замкнула слух, // Чтоб этой речью недостойной // Не осквернился скорбный дух». Все определения этого знаменитого четверостишия – образца ахматовской высокой риторичности этого периода – наделены религиозно-этическим значением: тут и стойкость перед испытаниями, и твердость перед искушением, и определенность и твердость в этических оценках как следствие наличия твердой и определенной шкалы этических ценностей).
Автор: Т.А. Пахарева