Этика  участия  в  истории,  разделения  со  своей  эпохой  бремени  исторической  ответственности  разрабатывается,  прежде  всего,  в  творчестве  Мандельштама конца 1910-х – 1920-х годов. Его формула «с веком вековать»  предполагала,  прежде  всего,  разработку  этических  правил взаимодействия  с  этим «жестоковыйным», по мандельштамовскому же определению, веком.

Эти  правила  в  большинстве  своем  вербализованы  в  его стихах  («умрем,  но  не  прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи»), прозе (например, в знаменитом  пассаже из  «Четвертой прозы» о делении произведений мировой литературы  «на  разрешенные  и  написанные  без  разрешения»,  из  которых  первые  –  это  «мразь», а вторые – «ворованный воздух»), статьях («Пшеница человеческая»,  «Девятнадцатый век», «Гуманизм и современность» – последняя явно вступает  в диалог с блоковской идеей антигуманизма как пафоса современности) и даже  в  отдельных  высказываниях.  Так,  в  1937  году  прозвучавшее  определение  акмеизма  как  «тоски  по  мировой  культуре»  было  –  в  соотнесении  с  датой  произнесения этих слов  – прежде всего декларацией верности раз и навсегда  выбранным  ценностям  «мировой  культуры», особенно  актуальным в  эпоху  отлученности от этих ценностей.  

Так же и Ахматова собственную судьбу еще в эпоху Первой мировой уже  оценивает в этических категориях вины и воздаяния: 

И мнится мне, что уцелела 

Под этим небом я одна, –  

За то, что первая хотела  

Испить смертельного вина [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т. 1, с. 85]. 

Этическим пафосом в этот период наполняются все ключевые темы в поэзии  Ахматовой: тема любви («А! Это снова ты. Не отроком влюбленным…», «Все  отнято: и сила, и любовь…»), тема творчества («Нам свежесть слов и чувства  простоту…»),  тема  Петербурга  (в  стихотворении  «Как  люблю,  как  любила  глядеть  я…»  эта  «столица  //  для  безумных  и  светлых  нас»  сравнивается  с  грешником, видящим  «райский, перед смертью сладчайший сон»), даже тема родины  (в  стихотворении  «Высокомерьем  дух  твой  помрачен…»  именно  этически окрашенные определения получают  «своя» и  «чужая»  страны:  «Ты  говоришь  –  моя  страна  грешна,  //  А  я  скажу  –  твоя  страна  безбожна»).  «Уязвленная  совесть»,  совесть,  которая  «беснуется:  великой  хочет  дани»,  буквально царит на страницах «Белой стаи» – сборника, во многом переходного  от  ранней  «камерно-любовной»  лирики  к  поэзии,  звучащей  адекватно  катастрофичности  «настоящего  Двадцатого  века». 

Именно  голос  совести  становится главным авторским голосом поэзии Ахматовой в этот период, так  что в стихах «Белой стаи» каждый лирический сюжет, как правило, выявляет  свою этическую напряженность. Многие стихи Ахматовой этого периода (1914 - 1921) пафосу исторической катастрофы, царящей «извне», противопоставляют  пафос  традиционной  христианской  этики  как  единственной  неуязвимой  ценности «в тот час, как рушатся миры». Отсюда – «гиератическая важность»  интонаций,  торжественная  риторичность  языковых  средств  и  жестов:  «Но  равнодушно  и  спокойно  //  Руками  я  замкнула  слух,  //  Чтоб  этой  речью  недостойной  //  Не  осквернился  скорбный  дух».  Все  определения  этого  знаменитого  четверостишия  –  образца  ахматовской  высокой  риторичности  этого  периода  –  наделены религиозно-этическим значением: тут и стойкость  перед  испытаниями,  и  твердость  перед  искушением,  и  определенность  и  твердость в этических оценках как следствие наличия твердой и определенной  шкалы этических ценностей). 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.