Начиная  с  «Приговора»  интонация  растерянности  и  формулы,  демонстрирующие бессилие рассудка перед происходящим, сменяются новой  вариацией мотива отчаяния: в трех последующих стихотворениях («Приговор»,  «К  смерти»,  «Уже  безумие  крылом…»)  звучит  отказ  последовательно:  от  памяти и души («Надо память до конца убить, // Надо, чтоб душа окаменела»),  затем от жизни («К смерти») и, наконец, от рассудка, который в стихотворении  «Уже  безумие  крылом…»  должен  уступить  безумию  и  жизнь,  и  память  героини.

Здесь, в этих трех стихотворениях, мотив отчаяния и невозможности  адаптироваться к ситуации террора доведен до максимальной степени. За этим,  казалось  бы, полным  крушением  жизни,  рассудка,  самой  личности героини,  сюжет  «Реквиема»  выходит  к  «Распятию».  Смерть,  беспамятство,  безумие,  торжествовавшие  в  предыдущих  стихотворениях,  устраняются  из  текста.  Состояния, ранее определявшие эмоции героини,  – «скорбное бесчувствие» и  отчаяние  –  теперь  сообщены  второстепенным  фигурам  трагедии  Распятия:  Петру («каменел») и Магдалине («билась и рыдала»). Фигура Матери дана вне  этих  проявлений  бессилия  перед  горем,  в  торжественной  статике,  уже  предвещающей мотив памятника как победы памяти над смертью.

Этот момент  становится поворотным в эмоциональном движении «Реквиема». С этой точки,  куда «так никто взглянуть и не посмел», начинается движение от отчаяния к  катарсису,  от  торжества  смерти  к  торжеству  памяти.  И  в  «Эпилоге»,  следующем  за  «Распятием»,  чувствам  героини-автора  вновь  возвращается  определенность: «узнала я», «я вижу, я слышу, я чувствую вас» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т. 1, с. 202].  Вместе с определенностью чувств возвращается и определенность личностной  идентификации:  вместо патологической раздвоенности  («это не я, это кто-то  другой»,  «прислушиваясь к своему  // Уже как бы чужому бреду»), наступает  четкое осознание своего «я» и своей судьбы в единстве с судьбами других, но  не  в  болезненном  смешении  с  ними.  Эти  «другие»  даны  здесь  в  множественности  совершенно  определенных  черт  и  примет  (локоны,  щеки,  губы; зарисовки отдельных типажей – «той, что едва до окна довели», «той, что родимой  не топчет  земли»,  «той,  что  красивой тряхнув  головой,  // Сказала:  «Сюда прихожу, как домой»; старухи, которая «выла, как раненый зверь» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т.  1, с. 202 – 203]).

Авторской интонации возвращаются те же мужество и воля,  которые звучали до этого только в эпически бесслезном  «Вступлении» («Это  было,  когда  улыбался…»).  Таким  образом,  эмоциональное  движение  «Реквиема» к катарсису финальных строк движется через нарастание трагизма   отчаяния до предельной точки. После той бездны безумия и гибели, в которую,  как в воронку, затягивает читателя на протяжении почти всей основной части  текста, торжество полностью свершенного поминального обряда в «Эпилоге»  воспринимается как торжество над самой смертью.

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.