Наконец, с особым ожесточением развенчиваются мнимые ценности романтической свободы уже в контексте современности в знаменитом «Послании Ленке». Здесь Кибиров не прибегает даже к излюбленной в его поэтике технике цитатного диалога, преимущественно формирующего полемический контекст произведения. Поэт оперирует уже не цитатами, а лаконичными образными знаками романтической или противостоящей ей «мещанской» парадигм, включенными в авторскую речь, выстроенную как прямое обращение к адресату, снабженное всеми необходимыми стилевыми и интонационными приметами риторического спича:
Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,
тем презиравшим филистеров буршам мятежным,
полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!
Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред, вот,
полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,
вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!
Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой!
Врет Александр Александрыч, не может быть злоба святою.
[Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 154]
Прямая оценочность, недвусмысленное формулирование своей позиции и ярко выраженная моралистичность этого текста, конечно, несколько смягчены обязательной для современного поэта самоиронией, но самоирония эта нисколько не затрагивает те ценности, которые утверждает автор в противовес «романтическим»:
Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо
тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки,
как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,
кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный
бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик,
кто осознал метафизику влажной уборки
[Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 156].
В общем, это почти хрестоматийный образец гумилевского типа «светлой иронии, не подрывающей корней нашей веры». Отношение к иронии и у Кибирова, и у многих близких ему по пафосу современных поэтов настолько созвучно акмеистическому, что на нем стоило бы остановиться немного подробнее. Кибиров часто и даже демонстративно противопоставляет иронизирующей позиции позицию сентиментальную – «человеческую, слишком человеческую». Как принцип, эта позиция провозглашена, в частности, в «Двадцати сонетах к Саше Запоевой». О неосентименталистском пафосе этого цикла сонетов (в сопоставлении с «Двадцатью сонетами к Марии Стюарт» Бродского) писал О. Лекманов, отмечая именно демонстративный отказ Кибирова «от постмодернистской боязни прямого слова и от постмодернистского спасительного цинизма» [Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. – Томск: Водолей, 2000. – 704 с., с. 362].
В самом тексте этого сочинения Кибиров утверждает более высокий «эволюционный» статус такой позиции по отношению к постмодернистскому тотальному иронизированию: «Я лиру посвятил сюсюканью. Оно // мне кажется единственно возможной // и адекватной (хоть безумно сложной) // методой творческой» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 295].
Заметим, что, в сущности, та же идея о грядущей смене иронической парадигмы парадигмой «чувствительной» в литературе звучит сейчас уже во многих исследованиях.
В частности, о выходе из постмодернизма в «новую сентиментальность» пишет М. Эпштейн в книге «Постмодерн в России. Литература и теория». Эта новая сентиментальность «возвратит себе все, что было отторгнуто от чувствительности и обращено против нее 19-м и 20-м веками» [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с. 273].
Говоря о Кибирове и поэтах его круга, Эпштейн прослеживает в их творчестве эволюцию от концептуализма к «постконцептуализму» именно по линии возрождения чувствительности в поэзии: «Если концептуализм демонстрировал заштампованность самых важных, ходовых, возвышенных слов, то смелость постконцептуализма состоит именно в том, чтобы употреблять самые штампованные слова в их прямом, но уже двоящемся смысле, как отжившие – и оживающие» [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с. 277].
В итоге может быть прослежено единое направление смыслового движения в литературе ХХ века: «Движение от бескавычно-безмятежного слова к закавыченно-ироническому и далее к раскавыченно-дерзко-сентиментальному есть одно растущее смысловое напряжение слова, которое то обрастает кавычками, то сбрасывает их» [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с. 283].
В этом движении к новой сентиментальности даже цитатность «становится скрытой, стыдливой формой искренности» [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с. 290].
Сегодняшняя ситуация, таким образом, выявляет очевидное типологическое сходство с ситуацией акмеистической «реабилитации мира» и приятия его в самоценности каждого явления после эпохи господства символистской «космической иронии» (об общих чертах сходства сегодняшней культурной ситуации с ситуацией перехода от символизма к постсимволизму см. [Пахарева Т. А. Логоцентричность акмеистической картины мира и ее аналоги в современной русской поэзии // Язык и культура. (научный ежегодный журнал). Вып. 6. Т. VI. Ч. 1. Художественная литература в контексте культуры. – К.: Издательский Дом Дмитрия Бураго, 2003. – С. 135 – 143]).
Автор: Т.А. Пахарева