Наконец,  с  особым  ожесточением  развенчиваются  мнимые  ценности  романтической  свободы  уже  в  контексте  современности  в  знаменитом  «Послании Ленке».  Здесь  Кибиров не  прибегает  даже  к  излюбленной  в  его  поэтике  технике  цитатного  диалога,  преимущественно  формирующего  полемический  контекст  произведения.  Поэт  оперирует  уже  не  цитатами,  а  лаконичными  образными  знаками  романтической  или  противостоящей  ей  «мещанской»  парадигм,  включенными  в  авторскую  речь,  выстроенную  как  прямое обращение к адресату, снабженное всеми необходимыми стилевыми и  интонационными приметами риторического спича:  

Эх, поглядеть бы тем высоколобым и прекраснодушным,  

тем презиравшим филистеров буршам мятежным, 

полюбоваться на Карлов Мооров в любой подворотне!  

Вот вам в наколках Корсар, вот вам Каин фиксатый и Манфред, вот,

полюбуйтесь, Мельмот пробирается нагло к прилавку,  

вот вам Алеко поддатый, супругу свою матерящий!  

Бог ваш лемносский сковал эту финку с наборною ручкой! 

Врет Александр Александрыч, не может быть злоба святою. 

[Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 154]

Прямая оценочность, недвусмысленное формулирование своей позиции и ярко  выраженная  моралистичность  этого  текста,  конечно,  несколько  смягчены  обязательной  для  современного  поэта  самоиронией,  но  самоирония  эта  нисколько не затрагивает те ценности, которые утверждает автор в противовес  «романтическим»:  

Впрочем, Бог даст, образуется все. Ведь не много и надо  

тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки, 

как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно,  

кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный  

бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик, 

кто осознал метафизику влажной уборки

[Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 156].  

В  общем,  это  почти  хрестоматийный  образец  гумилевского  типа  «светлой  иронии, не подрывающей корней нашей веры».   Отношение к иронии и у Кибирова, и у многих близких ему по пафосу  современных поэтов настолько созвучно акмеистическому, что на нем стоило  бы остановиться немного  подробнее. Кибиров  часто  и  даже демонстративно  противопоставляет  иронизирующей  позиции  позицию  сентиментальную  –  «человеческую,  слишком  человеческую».  Как  принцип,  эта  позиция  провозглашена,  в  частности,  в  «Двадцати  сонетах  к  Саше  Запоевой».  О  неосентименталистском  пафосе  этого  цикла  сонетов  (в  сопоставлении  с «Двадцатью  сонетами  к  Марии  Стюарт»  Бродского)  писал  О.  Лекманов,  отмечая  именно  демонстративный  отказ  Кибирова  «от  постмодернистской  боязни прямого слова и от постмодернистского спасительного цинизма» [Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. – Томск: Водолей, 2000. – 704 с.,  с.  362].

В самом тексте этого сочинения Кибиров утверждает более высокий  «эволюционный» статус такой позиции по отношению к постмодернистскому  тотальному  иронизированию:  «Я  лиру  посвятил  сюсюканью.  Оно  //  мне  кажется  единственно  возможной  //  и  адекватной  (хоть  безумно  сложной)  //  методой  творческой»  [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с.,  с.  295]. 

Заметим,  что,  в  сущности,  та  же  идея  о  грядущей  смене  иронической  парадигмы  парадигмой  «чувствительной»  в  литературе звучит сейчас уже во многих исследованиях. 

В частности, о выходе из постмодернизма в «новую сентиментальность»  пишет М. Эпштейн в книге «Постмодерн в России. Литература и теория». Эта  новая  сентиментальность  «возвратит  себе  все,  что  было  отторгнуто  от  чувствительности и обращено против нее  19-м и  20-м веками»  [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с.  273]. 

Говоря о Кибирове и поэтах его круга, Эпштейн прослеживает в их творчестве  эволюцию  от  концептуализма  к  «постконцептуализму»  именно  по  линии  возрождения чувствительности в поэзии: «Если концептуализм демонстрировал  заштампованность  самых важных,  ходовых, возвышенных  слов,  то смелость  постконцептуализма  состоит  именно  в  том,  чтобы  употреблять  самые  штампованные слова в их прямом, но уже двоящемся смысле, как отжившие – и  оживающие» [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с. 277].

В итоге может быть прослежено единое направление  смыслового  движения  в  литературе  ХХ  века:  «Движение  от  бескавычно-безмятежного  слова  к  закавыченно-ироническому  и  далее  к  раскавыченно-дерзко-сентиментальному  есть  одно  растущее  смысловое  напряжение  слова,  которое  то  обрастает  кавычками,  то  сбрасывает  их»  [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с.,  с.  283]. 

В  этом  движении к новой сентиментальности даже цитатность  «становится скрытой,  стыдливой формой искренности»  [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с.  290].

Сегодняшняя ситуация, таким образом, выявляет  очевидное  типологическое  сходство  с  ситуацией  акмеистической «реабилитации мира» и приятия его в самоценности каждого явления  после  эпохи  господства  символистской  «космической иронии» (об  общих  чертах  сходства  сегодняшней  культурной ситуации с ситуацией перехода от символизма к постсимволизму см. [Пахарева  Т.  А.  Логоцентричность  акмеистической  картины  мира  и  ее аналоги  в  современной  русской  поэзии  //  Язык  и  культура.  (научный ежегодный  журнал).  Вып.  6.  Т.  VI.  Ч.  1.  Художественная  литература  в контексте культуры. – К.: Издательский Дом Дмитрия Бураго, 2003. – С. 135 – 143]).   

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.