В связи с функционированием в современной поэзии «социального (или, по терминологии Гройса, «документального») я» имеет смысл особо отметить творчество Л. Лосева, в котором обращение к формам «документальной» идентичности (осуществляемое с подразумеваемой позиции некоего иного, «внутреннего я») становится едва ли не основным приемом конституирования субъектности. Так, поэт оперирует в стихах разных лет формами, прежде всего, национальной и профессиональной идентичности, но не обходит стороной и упомянутые выше «школьную» и «армейскую» ипостаси «документального я», а также весьма интенсивно использующуюся в современной поэзии «эмигрантскую» составляющую этой «документальной» идентичности.
При этом поэт постоянно подчеркивает дистанцию между своим «внутренним я» и «документальным», прибегая к различным вариантам мотива «неузнавания» самого себя. Так, в стихотворении «Живу в Америке от скуки…» «эмигрантское я» концептуализируется как «не-я» благодаря еще и смене «языковой личности» в эмиграции: «Живу в Америке от скуки // и притворяюсь не собой, // произношу дурные звуки – // то горловой, то носовой» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 120].
Обретение подлинной идентичности через обращение к родному языку – это и ключевой мотив стихотворения «Один день Льва Владимировича» («Как хорошо в ночи без алкоголя // слова, что невозможно перевесть, бредя, пространству бормотать пустому» [Там же, с. 135]). В стихотворении «В отеле» [Там же, с. 121] «профессиональное я» Лосева-слависта и «национальное я» предстают равно «остраненными» (и столь же отстраненными) по отношению к «внутреннему я», и абсурдность несоответствия этому «внутреннему я» подчеркивается еще и включением «алкогольной» составляющей авторской идентичности (также традиционно занимающей почетное место в субъектной парадигме лосевской поэзии).
Предельного отстранения от «внутреннего я» достигают все перечисленные ипостаси «социального я» у Лосева в стихотворении «Левлосев», где как имя поэта доводится до лингвистического абсурда, так и формы его социальной идентичности:
Левлосев не поэт, не кифаред,
Он маринист, он велимировед,
бродскист в очках и с реденькой бородкой,
он осиполог с сиплой глоткой,
он пахнет водкой, он порет бред.
Левлосевлосевлосевлосевон-
онононононононон иуда,
он предал Русь, он предает Сион,
он пьет лосьон,
не отличает добра от худа,
он никогда не знает, что откуда,
хоть слышал звон [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 206].
Любопытным образом «отстраняется» от «внутреннего я» поэта его «отцовское я» – через создание предельно остраненного образа себя с помощью описания своего портрета, нарисованного маленьким сыном:
Очки мои, покидающие
лица моего границы,
два светло-сиреневых глаза,
очерк носа неясен,
водопадом из шоколада
вниз борода струится, –
наверное, никогда еще
не был я так прекрасен [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 41].
Любопытно в этом примере, в частности, то обстоятельство, что, выполнив фигуру «самоотстранения», Лосев сохранил в своем тексте тот мягко ироничный тон, который свойственен поэзии «новой искренности».
Таким образом, в поэзии Л. Лосева «социальное я» становится той маской, с помощью которой можно предельно ясно осознать свою «другость», услышать голос того внесоциального, сугубо индивидуального «я», которое по отношению к «я документальному» выступает в качестве Другого.
Понятно однако, что не только в случае Лосева, но и в случаях оперирования своим «социальным я» в лирике других современных поэтов (И. Бродского, Т. Кибирова, В. Гандельсмана, Б. Рыжего и др.) речь идет о представлении этого «социального я» в качестве Другого, соотнесение с которым обостряет ощущение своей подлинной, индивидуальной, внутренней идентичности – в соответствии с той логикой развития индивидуализма которую усматривает в современном мире, например, Ж. Липовецки: «И повсюду социальные и индивидуальные действия обусловливаются поисками своей идентичности, а не универсальности» [Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. – СП..: Владимир Даль, 2001. – 332 с., с. 22].
В этом заключается коренное отличие современной поэзи от поэзии позднего акмеизма, для которого оперирование формами «документальной идентичности» было, прежде всего, способом художественной реализации идеи «общей судьбы».
В некоторой связи с опытом оперирования своим «документальным я» находится, по нашему мнению, и еще одна особенность акмеистической субъектности, также свойственная и современной поэзии. Речь идет о постепенном переводе своих прежних «возрастных я» в статус «внешних», отчужденных от «я» внутреннего, подобно тому, как отчуждаются от «внутреннего я» документальные формы идентичности. Эволюция субъектного строя в зрелой поэзии акмеистов позволяет наблюдать феномен отчуждения своих прежних «я» с некоторой временной дистанции с достаточной регулярностью. Достаточно вспомнить здесь хотя бы «Память» Гумилева, Ахматову периода «Поэмы без героя» и «Реквиема», или Мандельштама с его поздним мотивом «то был не я, то был другой».
Автор: Т.А. Пахарева