В связи с функционированием в современной поэзии «социального (или, по терминологии Гройса, «документального») я» имеет смысл особо отметить  творчество Л. Лосева,  в  котором  обращение  к  формам  «документальной»  идентичности (осуществляемое с  подразумеваемой  позиции  некоего  иного,  «внутреннего я») становится едва ли не основным приемом конституирования  субъектности. Так, поэт оперирует в стихах разных лет формами, прежде всего, национальной  и профессиональной идентичности, но не обходит стороной и  упомянутые выше «школьную» и «армейскую» ипостаси «документального я», а также весьма интенсивно  использующуюся в современной поэзии «эмигрантскую» составляющую этой «документальной»  идентичности. 

При этом поэт постоянно подчеркивает дистанцию между своим «внутренним я» и «документальным»,  прибегая  к  различным  вариантам  мотива  «неузнавания» самого себя. Так, в стихотворении «Живу  в  Америке  от  скуки…»  «эмигрантское я» концептуализируется  как  «не-я»  благодаря  еще  и  смене  «языковой личности» в эмиграции: «Живу в Америке от скуки // и притворяюсь  не собой, // произношу дурные звуки – // то горловой, то носовой» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 120]. 

Обретение подлинной идентичности через обращение к родному языку – это и ключевой  мотив  стихотворения  «Один  день  Льва  Владимировича»  («Как  хорошо  в  ночи  без  алкоголя  //  слова,  что  невозможно  перевесть,  бредя,  пространству бормотать пустому» [Там же, с. 135]). В стихотворении «В отеле» [Там же, с. 121] «профессиональное я» Лосева-слависта и «национальное я» предстают равно «остраненными» (и столь же отстраненными) по отношению к «внутреннему я», и абсурдность несоответствия этому «внутреннему  я»  подчеркивается  еще  и  включением  «алкогольной» составляющей авторской  идентичности  (также традиционно занимающей почетное место в субъектной  парадигме лосевской поэзии). 

Предельного отстранения от «внутреннего я» достигают  все  перечисленные  ипостаси  «социального  я»  у  Лосева  в  стихотворении  «Левлосев», где как имя поэта доводится до лингвистического абсурда, так и  формы его социальной идентичности:

Левлосев не поэт, не кифаред, 

Он маринист, он велимировед,  

бродскист в очках и с реденькой бородкой,  

он осиполог с сиплой глоткой,  

он пахнет водкой, он порет бред. 

Левлосевлосевлосевлосевон-  

онононононононон иуда,

он предал Русь, он предает Сион,  

он пьет лосьон,  

не отличает добра от худа,  

он никогда не знает, что откуда,  

хоть слышал звон [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 206].  

Любопытным образом «отстраняется» от «внутреннего я» поэта его «отцовское я» – через создание предельно остраненного образа себя с помощью описания  своего портрета, нарисованного маленьким сыном:

Очки мои, покидающие  

лица моего границы,  

два светло-сиреневых глаза,  

очерк носа неясен,  

водопадом из шоколада  

вниз борода струится, –  

наверное, никогда еще  

не был я так прекрасен [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 41].

Любопытно в этом примере, в  частности,  то  обстоятельство,  что, выполнив  фигуру  «самоотстранения», Лосев сохранил в  своем  тексте  тот  мягко  ироничный тон, который свойственен поэзии «новой искренности».   

Таким образом, в поэзии Л. Лосева «социальное  я»  становится  той  маской, с помощью которой можно предельно ясно осознать свою «другость»,  услышать голос того внесоциального, сугубо индивидуального «я», которое по  отношению к «я документальному» выступает в качестве Другого.    

Понятно однако, что не только в случае Лосева, но и в случаях  оперирования своим «социальным я» в лирике других современных поэтов (И. Бродского,  Т. Кибирова, В. Гандельсмана, Б. Рыжего и др.)  речь идет  о  представлении  этого  «социального  я»  в  качестве  Другого,  соотнесение  с  которым обостряет ощущение своей подлинной, индивидуальной, внутренней  идентичности  –  в  соответствии  с  той  логикой  развития  индивидуализма которую  усматривает  в  современном  мире,  например,  Ж.  Липовецки:  «И  повсюду социальные и индивидуальные действия обусловливаются поисками  своей идентичности, а не универсальности»  [Липовецки Ж. Эра пустоты. Эссе о современном индивидуализме. – СП..: Владимир Даль, 2001. – 332 с., с.  22].

В этом заключается  коренное  отличие  современной  поэзи  от  поэзии  позднего  акмеизма,  для  которого  оперирование  формами  «документальной идентичности» было, прежде всего, способом художественной реализации идеи «общей судьбы».

В некоторой связи с опытом оперирования своим «документальным я» находится,  по  нашему  мнению,  и  еще  одна  особенность  акмеистической  субъектности, также  свойственная  и  современной  поэзии. Речь идет о  постепенном переводе своих прежних «возрастных  я»  в  статус  «внешних»,  отчужденных  от  «я»  внутреннего,  подобно  тому,  как  отчуждаются  от  «внутреннего я» документальные формы идентичности. Эволюция субъектного строя в  зрелой  поэзии акмеистов позволяет наблюдать феномен  отчуждения  своих  прежних  «я»  с  некоторой  временной  дистанции  с  достаточной  регулярностью. Достаточно вспомнить здесь хотя бы  «Память»  Гумилева, Ахматову периода «Поэмы без героя» и «Реквиема», или Мандельштама с его  поздним мотивом  «то  был не  я,  то  был  другой».

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.