Если классическая поэзия демонстрирует восприятие возрастных перемен без отчуждения своего прошлого «я» (у Пушкина тот, кто помещен в «телегу жизни», остается единым собой, лишь время движется по-разному), то «постклассическая» (не только акмеисты, но и Ходасевич, например («Я»)) предпочитает интерпретировать эти перемены как замену прежнего «я» новым.
Аналогичные процессы можно пронаблюдать и в современной поэзии. Так, разрушение личностной целостности путем отчуждения своих прошлых (или, в данном случае, будущих) «я» обнаруживаем у В. Павловой: «Неэстетичная старуха // мои стихи читает глухо. // Вокруг нее кудахчет пресса: // – Ка-ка-какая поэтесса! // Неэстетичная старуха // склоняет к ним глухое ухо // и говорит с улыбкой вялой: // – Я это в юности писала» [Павлова В. Совершеннолетие. – М.: ОГИ, 2001. – 352 с., с. 54]. Концептуальный смысл отчуждение от своих прошлых «я» получает и у А. Цветкова (см., например, письмо к себе, прошлому, в «Эдеме» («…пишу тебе из прошлого давно…» [Цветков А. Дивно молвить. Собрание стихотворений. – СПб.: Пушкинский фонд, 2001. – 280 с., с. 230]) или рассуждения о чуждости друг другу прошлых «я» в эссе «Просто голос»). Яркий пример отстранения от прошлого «я» находим и в стихотворении Б. Кенжеева «Отлаяли собаки. Гаснут окна…».
Механизмом отчуждения прошлого «я» становится здесь отторжение времени, в котором помещалось это «я», и процедура этого отторжения прошлого представлена очень наглядно: на протяжении всего тщательно детализированного текста прошлое выступает в форме настоящего («…я живу один, // В случайном доме, и держу в шкафу // Заветную бутылку, и пишу // Последние свои стихотворения, // Чай кипячу, а в общем, жду гостей…» [Кенжеев Б. Из семи книг: Стихотворения. – М.: Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 51]). И лишь в последней строфе время подвергается резкой трансформации. Оно внезапно переводится в пространственный регистр, превращаясь не в давнее прошлое, а в отдаленное «где-то», и вместе с этой переменой времени резко «отчуждается» от своего нынешнего «я» и герой стихотворения: «Где ты теперь, старинный мой товарищ // Из зеркала трофейного? Где пишешь // Угрюмые стихи, не понимая // Что ждет тебя?». Далее на свои места расставляются как сегменты времени (прошлое квалифицируется как таковое, и между ним и настоящим обозначается соответствующая дистанция), так и ипостаси субъекта, четко «разделившегося» на прежнее «я», теперь облеченное в форму «ты», и сегодняшнее «я»: «Перед твоим окном // Уже тогда заснеженной тропинкой // Я проходил, не оставляя тени…» [Кенжеев Б. Из семи книг: Стихотворения. – М.: Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 52].
Подобное же стремление представить разные возрастные формы своего «я» в качестве автономных субъектов можно найти и у Д. Быкова, лирический субъект которого одновременно и отождествляется, и отчуждается от двух противоположных возрастных «я», каковыми выступают «юнец, нарочно ушедший в отпуск», и «старик, не столько уставший жить, как уставший ждать» [Быков Д. Отсрочка. Книга стихов. – СПб.: Геликон, 2000. – 164 с., с. 11 – 14].
Примеры можно было бы продолжить, но, как представляется, и приведенных выше достаточно, чтобы заключить, что в творчестве поэта эпохи постмодерна такое «возрастное» самоотчуждение и «остранение» своих прошлых «я» вписывается в контекст представлений о фиктивности жизни, смерти, мира, памяти и выстраиваемых ею миров прошлого, превращающихся в очередные симулякры. Отсюда – утрата целостного самоощущения, формирование «раздробленного» сознания, противоречиво совмещающего тяготение к сохранению личностного единства с четким пониманием того, что в каждый последующий момент бытия и мир, и субъект, и слово не тождественны себе самим.
Вместе с тем, стремление мыслить свои прошлые «я» как самодостаточные и завершенные в себе субъектные формы ведет к построению многомерной субъектной структуры, в своем единстве заключающей множественность.
Автор: Т.А. Пахарева