Этика отношений с эпохой, основы которой закладывались еще в период  существования акмеизма как действующего  течения в поэзии, прежде всего,  под  влиянием  событий  Первой  мировой  войны, окончательно  оформилась  в  творчестве Ахматовой и Мандельштама 20-х-30-х гг. Вообще, акмеистическая  этика бытия в истории по мере исполнения судеб всех трех великих акмеистов  выстраивалась  как  этика  достойного  поведения  перед  оскалом  «века- волкодава». Это была позиция верности истории и презрения к  политической  конъюнктуре.  Именно  она  и  оказалась  востребованной  в  дальнейшем  бытовании  неофициальной  поэзии  до  конца  ее  «подпольного»  периода. 

В  позиции  акмеистов  явственно  можно  выделить  ту  основу,  которая принципиально  отличает  эту  позицию  от  двух  ранее  доминировавших  в  русской поэзии типов отношений между поэтом и обществом.  

Если  в  предыдущие  эпохи  в  русской  поэзии  отрабатывались  по  преимуществу  либо  принципы  автономности  искусства  по  отношению  к  социуму («искусство для искусства»), либо принципы искусства как служения  тем или иным общественным идеалам («поэт-гражданин»), то акмеизм уже на  заре  своего  существования,  вырабатывает  особую  позицию  поэта  по  отношению к социуму.

В этой позиции нет ни эскапистского пафоса «чистого  искусства»,  ни  подчиненности  эстетических  начал  началам  общественным.  Эстетическая  реальность  выстраивается  в  акмеизме  как  альтернативная  социальная  реальность.  Она  сохраняет  свою  эстетическую  специфику,  отличается  самодостаточностью,  на  первый  взгляд,  сближающей  ее  с  реальностью «чистого искусства», но реализует не только эстетические, но и в  не  меньшей  мере  социальные  посылы  автора,  мыслящего  теперь  свой  собственный облик не в виде поэта-«теурга» и не в виде поэта-«гражданина»,  но  в  облике  «мужа»  в  том  значении,  которое  придавал  этому  понятию  О.  Мандельштам: «В отличие от старой гражданской поэзии, новая русская поэзия  должна  воспитывать  не  только  граждан,  но  и  «мужа».  Идеал  совершенной  мужественности  подготовлен  стилем  и  практическими  требованиями  нашей  эпохи. Все стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать тверже,  как человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней так, как  алмаз  к  стеклу»  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990.,  т.  2,  с.  186]. 

Для  поэта-«мужа»,  поэта-акмеиста  эта  твердость,  прежде  всего,  заключена  в  способности  к  «деятельной  любви  к  литературе», «мужественной воле к поэзии и поэтике» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 186], которая  и сообщает эстетической деятельности характер мужественного гражданского  деяния. 

Не  только  зрелая  поэзия  самого  Мандельштама,  но  и,  например,  ахматовское  «Мужество»  наглядно  демонстрируют  актуальность  заявленной  Мандельштамом позиции. Так, стихотворение Ахматовой буквально, дословно  перекликается со статьей Мандельштама, органически составляя с ней единый контекст поэзии «совершенной мужественности», несмотря на двадцатилетнюю  дистанцию. 

«Идеал  совершенной  мужественности  подготовлен  стилем    и  практическими требованиями нашей эпохи»,  – пишет Мандельштам в начале  1920-х гг.. «Час мужества пробил на наших часах», – почти теми же словами  говорит  Ахматова  о  новых  исторических  испытаниях.  Мандельштам  противопоставляет катастрофическому натиску истории  «мужественную волю  к поэзии и поэтике» – и Ахматова в  «час мужества» залог сохранения самой  жизни тоже видит в спасении «великого русского слова».    Сформулированная и реализованная в творчестве акмеистов эстетическая  доктрина,  которая  не  противопоставляет  и  не  подчиняет  себя  доктрине  социальной,  но  выстраивает  собственную  модель  социального  поведения,  становится конструктивной моделью поведения «в истории» и для поэта, и для  воспитанного  им  читателя.  Когда  Бродский  говорит  о  том,  что  человеку,  читавшему  Диккенса,  будет  выстрелить  в  другого  труднее,  чем  человеку,  Диккенса не читавшему, то в Бродском и говорит именно такой читатель, для  которого эстетика  – это не альтернативная замена, а именно мать этики  (как  гражданской, так и личной). Акмеистический опыт дал предельное выражение  этой стратегии и в  «Реквиеме» Ахматовой, и в мандельштамовских стихах о  Сталине, о которых Н. Я. Мандельштам пишет: «Каково бы ни было качество  этих стихов, можно ли их считать случайными для поэта, если они принесли  ему страшную гибель? Стихи эти были актом, поступком; с моей точки зрения,  они  логически  вытекают  из  всей  жизни  и  работы  О.  М.»  [Мандельштам  Н.  Я.  Воспоминания.  Книга  первая.  –  Париж:  YMCA-PRESS, 1982. – 432 с.,  с.  168].  

Спроецировав  эстетические  принципы  в  сферу  поступка,  точнее,  придав  эстетической деятельности статус поступка, акмеисты создали  единственную  конструктивную  для  русской  социальной  реальности  ХХ  века  модель  поэтического  поведения,  которая  в  дальнейшем  нашла  свое  «прикладное»  применение,  прежде  всего,  в  той  огромной  и  пока  еще  теоретически  недостаточно  осмысленной  области  русской  поэзии,  которую  сегодня  чаще  всего называют «неофициальной».

Автор: Т.А. Пахарева

Роедыдущая статья здесь, продолжение здесь.