Историзму А. Ахматовой посвящена специальная работа В. Н. Топорова, а отношения и Ахматовой, и Мандельштама со временем, эпохой неоднократно затрагивались в ахматоведении и мандельштамоведении под разными углами зрения (В. Виленкин, Б. Гаспаров, М. Гаспаров, В. Жирмунский, Л. Кацис, Ю.  Левин, И. Месс-Бейер, В. Мусатов, О. Ронен, Н. Струве, Р. Тименчик, А. Хейт и др.). Наша задача теперь – выявить в поэзии  2-й  половины  ХХ  в.  модифицированные варианты форм историзма Ахматовой и Мандельштама.

Но прежде необходимо объяснить критерий, исходя из которого  историзм Гумилева представлен в нашей работе самостоятельной моделью, а  историзм Ахматовой и Мандельштама мыслится как по сути единое явление.  Конечно, мы далеки от мысли о том, что историческое чувство Ахматовой во  всем  было  подобно  мандельштамовскому.  Каждый  из  них  вел  абсолютно  самостоятельную партию в  «хоре голосов» ХХ века, разрабатывая свой круг  мотивов  и  образов,  связанных  с  эпохой  и  собственным  бытием  в  истории.  Однако, на наш взгляд, в восприятии исторического контекста Ахматовой и  Мандельштамом  есть  один  общий  основополагающий  принцип,  который  и  позволяет  говорить  о  наличии  общей  платформы  их  историзма.  Этим принципом является восприятие времени (века, эпохи) как деформированного, нарушившего  в  ХХ  веке  свое  естественное  течение.  Чувства распада, деформации,  искажения  хода  времени  нет  в  поэтической  картине  мира  Гумилева,  что  и  побуждает  к  тому,  чтобы  его  историзм  трактовать  как  отличный от ахматовского и мандельштамовского. Конечно, мотив «последнего катаклизма»,  апокалиптического  преображения  земли  в  звезду,  «огнем  пронизанную  насквозь»,  есть  у  Гумилева,  но  эта  эсхатологическая  модель  времени и  предчувствие конца истории укоренены в иной – мифопоэтической  – плоскости,  в отличие от катастрофизма восприятия современности и  «бега  времени»  у  Ахматовой  и  Мандельштама:  у  них  это  тоже  апокалиптическое  время, но переживаемое исторически. 

Из этого следует явственное сходство между собой и столь же явственное  отличие от Гумилева в поэтических позициях, выработанных у Ахматовой и  Мандельштама  по  отношению  ко  времени.  Это  разнообразные  варианты  исходной  модели  поединка  со  временем,  стратегия  противостояния  его  катастрофическому  разлому  –  памятью,  как  у  Ахматовой,  добровольной  жертвой, как у Мандельштама, или в виде более частных вариантов (попытки  дразнящих  зверя-века  маневров  –  «и  все-таки  люблю  за  хвост  его  ловить»;  исцеление  больного  времени  творчеством  –  «узловатых  дней  колена  нужно флейтою  связать»;  наконец,  сознательное  и  добровольное  разделение  катастрофической судьбы века  – «с веком вековать»). В разработке всех этих  моделей отношений с эпохой произошла такая качественно новая активизация  позиции  поэта  по  отношению  ко  времени,  к  истории,  которая  позволяет  говорить об акмеизме как об осуществлении «тяги к историческому бытию» в  момент  исторической  катастрофы.  «Технология»  пребывания  в  катастрофическом  пространстве  истории  еще  отсутствовала  в  эпоху  Серебряного века, наполненного лишь предчувствиями «неслыханных перемен,  невиданных  мятежей»,  и  уже  подверглась  иронической  деконструкции,  релятивизирующему  воздействию  постмодернизма  в  конце  ХХ  столетия  (о  специфике  посткатастрофического  бытия  в  истории  как  состояния  «после  оргии», в частности, говорит Ж. Бодрийяр в своей книге  «Прозрачность зла»  [Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. – М.: Добросвет, 2000. – 258 с., с. 7 – 22]; на русской же почве это состояние точнее определено Е. Шварц  как  состояние  «воронки  после  взрыва»).  На  основном  же  историческом  пространстве  этого  века  катастроф  именно  акмеистическая,  ахматовско-мандельштамовская  школа  отношений  со  временем  оказалась  активно  востребованным в русской поэзии опытом. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.