Однако между полюсами акмеизма и постмодернизма  пролегает целый  корпус  поэтических  текстов,  в  которых  постисторическая,  постапокалиптическая  позиция  пребывания  во  времени  запечатлена  в  трагедийном  ключе,  но  как без  постмодернистской  игровой  отстраненности,  так и без акмеистического чувства активной вовлеченности в катастрофический  процесс истории – по той причине, что катастрофы уже произошли и теперь  человеку остается отнюдь не  «золотая забота, как времени бремя  избыть», а  скорее забота вновь обрести это  «избытое» время, дать ему голос, найти для  него слова, отвечающие состоянию мира  «после Аушвица».

Это может быть  только  голос,  способный  стать  голосом  поколения,  голосом  эпохи,  и,  без  сомнения, таким голосом стала прежде всего поэзия Бродского и поэтов, чье  ощущение  времени  объективно  явилось  продолжением  акмеистической  позиции личного переживания исторического времени: «Бродский стал тем, что  в  английской  традиции  называют  «национальным  поэтом»,  то  есть  центральным автором своей эпохи, человеком, влияющим на историю» [Седакова О. А. Воля к форме // Новое лит. обозрение. – М., 2000. – № 45.  – С. 232 – 236, с.  232  –  236]. Говоря о  «повадках» истории в эссе  «Профиль  Клио», Бродский  определяет главную ее черту как «плотоядность» [Бродский  И.  Сочинения  Иосифа  Бродского.  Т.т.  4  –  7.  –  СПб.:  Пушкинский фонд, 1998 – 2001., т. 6, с. 96 – 97]; история в  его рассуждениях предстает вереницей утрат, ее главное действие во времени – уничтожение,  и  прежде  всего,  уничтожение  человека  («ее  материал  –  наш  биологический вид» [Бродский  И.  Сочинения  Иосифа  Бродского.  Т.т.  4  –  7.  –  СПб.:  Пушкинский фонд, 1998 – 2001, т. 6, с. 97]).

В  этом  процессе  истребления  нет  закономерностей,  причинно- следственных  законов,  и  единственное,  чем  человек  может  спасаться  от  «плотоядности» истории,  – это бегство.  Модель пребывания во времени  как  кочевья, отказа от оседлости подробно обосновывается Бродским в этом эссе,  причем  с  «кочевым»  складом  мышления  связывается  у  него  понятие  индивидуализма – одно из самых существенных в системе ценностей Бродского  понятий:  «Индивидуум,  особенно  кочующий  индивидуум,  лучше  чувствует  опасность,  чем  коллектив.  Первый  может  поворачиваться  на  360  градусов,  последний  может  смотреть  только  в  одном  направлении»  [Бродский  И.  Сочинения  Иосифа  Бродского.  Т.т.  4  –  7.  –  СПб.:  Пушкинский фонд, 1998 – 2001,  т.  6,  с.  110].  Индивидуализм в системе ценностей Бродского предстает, таким образом, не  только как залог «самостоянья человека», как пишет о нем О. Седакова в своих  статьях о Бродском  («Кончина Бродского»,  «Воля к форме»), но и как залог  сохранения человечества на видовом уровне. Герой-беглец, одиночка,  «гость  времени», новый Улисс становится поистине героем времени у Бродского. Его  тяга к  «географии», перемена времени на место («Нам не нравится время, но  чаще место» [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно- просветительское общество  «Пушкинский фонд». Издательство  «Третья  волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995, т. 2, с. 306]) – это реализация новой позиции, до Бродского не  востребованной  или,  во  всяком  случае,  не  реализованной  в  магистральной  линии  русской поэзии. Если  Пушкину  было  отказано  в  возможности лечить  недовольство  временем  переменой  мест,  то  у  Ахматовой  и  Мандельштама  возможность  бегства  от  каннибализма  истории  принципиально  отринута  («Недалеко до Смирны и Багдада, // Но скучно плыть, а звезды всюду те же»  (Мандельштам); стихи Ахматовой на эту тему – от «Ты отступник. За остров  зеленый…» и  «Не с теми я, кто бросил землю…» до  «Я была тогда с моим  народом  // Там,  где мой народ, к несчастью,  был»  – многочисленны, а тема  отказа  от  бегства  многократно  прокомментирована  в  ахматоведческой  литературе).  Модель  же  вынужденного  пребывания  на  чужбине (изгнанничества) с предельной остротой реализована в поэзии Цветаевой и во множестве вариаций разработана поэзией русского зарубежья. 

Естественно,  исходной  точкой,  от  которой  развивается  у  Бродского  позиция «кочевника», также  является точка изгнания. Его Улисс – это вначале  все же изгой, вынужденно отданный временем на откуп пространству. Но из  вынужденного состояния изгнания Бродский смог выйти в качественно новое  состояние – состояние благоприобретенной свободы кочевника (ср. замечание  В.  Полухиной  в  ее  разборе  «Я  входил  вместо  дикого  зверя  в  клетку…»  о  позиции Бродского: «…поэт не только принимает все, что с ним случилось, но  и берет на себя даже то, что ему навязали другие. /…/ Нежелание считать себя  жертвой…  заставляет  Бродского  отказаться  от  традиционной  метафоры  несвободы  –  «птица в  клетке»  – и традиционного символа поэта как птицы.  Столь  же  сложный  психологический  жест  можно  различить  во  фразе:  «[Я]  бросил страну, что меня вскормила», а не страна изгнала меня. За этой простой  грамматической трансформацией пассива в актив видно немалое усилие воли,  продиктованное этикой самоосуждения и смирения» [Полухина В. «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» // Как работает  стихотворение  Бродского.  Сборник  статей.  –  М.:  Новое  литературное  обозрение, 2002. – С. 133 – 158, с. 137]). 

Образ  времени  у  Бродского  часто  складывается  из  многочисленных  образов  пространства  –  разных  городов  и  пейзажей,  наделенных  разной  степенью  конкретности, но несущих  на  себе отпечаток произошедших  здесь  событий,  будь  то  бомбардировки  Роттердама  во  2-й  мировой,  или  изгнание  Данте из Флоренции, или деревня, где навсегда саднит «пустое место, где мы  любили».  Историческое  время,  таким  образом,  оказывается  словно  составленным  из  осколков  пространства,  фрагментарным,  отрывочным,  наполненным  массой  разнородных  предметов,  деталей,  примет,  как  впечатления  случайного  путешественника  –  или  как  «Герника».  Подобная  модель  исторического  времени  была  зафиксирована  Л.  Кихней  в  художественном мире О. Мандельштама. Исследовательница отмечает у него возникновение  «новой  концепции  времени»,  суть  которой  «в  том,  что  пространство «помнит» о всех временах, которые сквозь него проходили» [Кихней Л. Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика. – М.: МАКС Пресс,  2001. – 184 с, с.  101], однако  у  Мандельштама  такая  насыщенность  памяти  пространства  разновременными  компонентами  обеспечивается  искусством  как  формой  сохранения прошлого [Кихней Л. Г. Акмеизм: Миропонимание и поэтика. – М.: МАКС Пресс,  2001. – 184 с, с. 101]. У Бродского историческое время наполнено  памятью о событиях, и память эта облечена в пространственные формы – как,  например, в «Роттердамском дневнике». Носителями этой памяти являются не только произведения искусства, как в мандельштамовской концепции времени.  Прежде всего, носителем такой исторической памяти у Бродского становится сознание человека, пребывающего в пространстве этой памяти. И здесь уже  улавливается связь не столько  с Мандельштамом, сколько с Ахматовой и ее  лейтмотивной идеей сохранения прошлого в пространстве памяти. 

Историческому времени у Бродского противопоставлено время  метафизическое, главная примета которого – отсутствие в нем «человеческого  измерения». Если распределять пространственные метафоры Бродского по их темпоральной наполненности,  то историческое  время  –  это всегда город,  по  которому проходит путешественник; метафизическое же время – это пейзаж, в  котором  человека  нет.  Первичность  и  главенство  второго  обеспечивают  стоически-отстраненное    отношение  к  первому.  В  этой  оппозиции  времени  исторического  времени  метафизическому  по  признаку  включенности  в  них  человеческого  измерения  или  его  отсутствия  Бродский  уже  не  продолжает  своих акмеистических учителей, но вновь «преодолевает». Если для Ахматовой и Мандельштама метафизическое время было, в соответствии с христианским учением, временем преодоления смерти и «жизни вечной», где «Бог сохраняет  все»,  то  в  художественном  мире  Бродского  акцент  проставлен  на  «влиянии  небытия  на  бытие»,  на  возрастании  энтропийности  времени  (как  в  программном «Век скоро кончится…»). 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдуща статья здесь, продолжение здесь.