Ощущением особого психофизического воздействия литературы на людей, на лирического героя, на всю эмпирическую  реальность  проникнуты  и  программное  гумилевское  стихотворение  «Современность», и «У меня не живут цветы…», и  «Читатель книг».

Из всех перечисленных текстов, их  сюжетов  и  формируемых  ими  мотивов  складывается  подлинное  воплощение  в  поэзии  Гумилева его  теоретического  постулата о том, что «стихотворения, как живые существа, входят в круг нашей  жизни».  

Необходимо отметить, что  это  гумилевское  убеждение  вполне  независимо от него и по собственным веским причинам разделяла и Ахматова,  в индивидуальной поэтической мифологии которой мысль о сверхъестественной  способности  поэтического  слова  к  «накликанию»,  «сбыванию», «материализации» занимает одно из центральных мест, так же как  и сходное с Гумилевым видение в стихах «одушевленного» начала.

Выше уже шла  речь  об  особых  отношениях  автора  с  «Поэмой  без  героя», постоянно  проявляющей  в ахматовском  мире  наличие  собственной воли, нередко даже подчиняющей себе волю автора (это наличие автономной от автора воли текста  к воплощению Гумилев отмечал в своем опыте в связи с появлением на свет «Заблудившегося трамвая» – см., в частности, свидетельства мемуаристов об  обстоятельствах создания этого текста в: [Гумилев Н.С. Полное собр. соч.: В 10-ти т. – Т.т. 1 – 4. – М.: Воскресенье, 1998 – 2001., т. 4, с. 285 – 287]).

Аналогичным  образом, как самостоятельные существа, мыслятся автором и идущий «вторым шагом» за Поэмой  «Реквием»,  и  мученически  гибнущие  в  огне  стихи  из  «Сожженной тетради» – все эти примеры авторского отношения к стихам как к  живым существам в высшей  степени  показательны как  характеристики  того  «органического»  художественного  мышления,  которое  было  свойственно  акмеистам и которое по-новому проявляется и в современной поэзии.  

В современной поэзии мандельштамовская и общеакмеистическая  концепция  органической  поэтики  реализуется  все  более  активно  –  хотя,  конечно, с новыми акцентами и в несколько иных, чем у акмеистов, формах.

Прежде  всего,  актуализация  идеи  органической  поэтики  сегодня  связана  с  развитием  экологического мышления  в  культуре  второй  половины  ХХ  века.  

Первым  преемственную  связь  современной  «экологической  парадигмы»  с  акмеистической идеей  «органической  поэтики»  отметил  А.  Генис,  констатировавший, что теория акмеизма, «если ее рассматривать в том полном  развитии, которое она получила в философской прозе Мандельштама, – ближе  всего подходит к порогу экологической парадигмы» [Генис А. Экологическая парадигма и органическая поэтика // Новое лит. обозрение, 1996. – № 20., с. 113].  

Пожалуй, наиболее буквальное, даже концептуальное воплощение в  современной поэзии этот «эколого-органический» подход нашел в творчестве  М. Еремина, для которого он стал не только основой поэтической картины мира, но и ведущим структурообразующим принципом,  обусловливающим специфику поэтического языка Еремина и логику развертывания образа в его  стихах.  Л. Лосев пишет: «Еремин – это Фет. Но там, где Фет видел лист, ветку, траву, небо и слышал слово, Еремин видит ген, клетку, молекулу, атом, слышит индоевропейский корень» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 228].  В  унисон  Лосеву  через  «естественнонаучный» контекст определяет специфику  поэзии Еремина и М. Айзенберг: «Стихи созревают, как кристаллы. В этом есть что-то природное, величественное. Поэзия Еремина действительно наводит на мысль о какой-то  неведомой  естественнонаучной  деятельности»  [Айзенберг  М.  Несколько  слов  о  Михаиле  Еремине  //  Новое  лит. обозрение. – М.,1995. – № 14,  с.  263]; «Это  не  зашифрованное, а частично расшифрованное сообщение, полученное из самых  разных источников: от корневой системы языка до корневой системы растений.  При этом язык Еремина как будто перенимает свойства своих информаторов и  сам  становится  биоорганической  смысловой  структурой»  [Айзенберг М. Литература за одним столом // Лит. обозрение. – М., 1997. – № 5., с. 68].

Здесь невозможно по аналогии не вспомнить размышления Мандельштама о природе дантовского текста (воспринимаемого  как  вообще  эталонный  поэтический текст), в комментировании которого, по мнению поэта,  «будущее …принадлежит  естественным  наукам,  когда  они  для  этого  достаточно  изощрятся и разовьют свое образное мышление» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с.  227], или его же определение поэта, заключающее программную для зрелого акмеизма статью 1921 г.  «Слово и  культура»:  «Синтетический  поэт  современности  представляется мне не Верхарном, а каким-то Верленом Культуры. Для него  вся  сложность  старого  мира  та  же  пушкинская  цевница.  В нем поют идеи,  научные  системы, государственные теории так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 172].  

Но в связи с органическим началом поэзии Еремина и  «естественнонаучной» спецификой его поэтики невозможно не отметить и еще одну акмеистическую, точнее, «адамистическую» параллель – с «естественнонаучной» поэзией М. Зенкевича, о которой Л. Озеров пишет: «В  поэзию ворвались геология и зоология. Они вошли в плоть и кровь его образов» [Зенкевич М. Сказочная эра: Стихотворения. Повесть. Беллетристические мемуары / Вступ. ст. Л. Озерова. – М.: Школа-Пресс, 1994. – 688 с. , с. 28].

Таким образом, через концепцию органической поэтики пролегает мост  между  акмеистами-«классиками»  и  «адамистами»,  и в  современной  поэзии, синтезирующей опыт обеих ветвей акмеизма, находит воплощение это «органическое» единство акмеизма.  

Развитие принципов «органической поэтики» можно найти не только в  «естественнонаучной» поэзии М. Еремина.  Так, например, метафорические цепочки,  которые  Мандельштамом  были  по  отношению  к  поэтике  Данте  определены как «гераклитова метафора» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т.2, с. 232] и являлись для поэта и  структурным  принципом  собственной  образности,  и  одним  из  характерных  признаков  органической  поэтики,  лежат в  основе  образности  метареалистов.

Лирический  сюжет  реализуется  в  метаморфозах  образного  ряда,  из  цепи  которых  и  выкристаллизовывается  некое  итоговое  смысло-настроение.  По  этому  принципу  строятся,  в  частности,  стихи  И. Жданова,  в  которых  часто  можно  выявить  не  тему  и  даже  не  некий  ключевой  образ,  а  лишь  приблизительно поддающийся формулированию основной смысловой  «узел»,  скрепляющий  собою  метафорический  поток  стихотворения  (примерами  «органического» развертывания метафорических рядов могут быть такие стихи,  как  «Попробуй мне сказать, что я фантом…»,  «Камень плывет в земле здесь  или где-нибудь…», «Ты, как силой прилива…», «Преображение» и др. [Жданов И. Неразменное небо: Книга стихотворений. – М.: Современник, 1990. – 71 с.]).  

Обратимся подробнее к стихотворению «Если  птица  –  это  тень  полета…»,  в  котором  характерным  образом  проявляется  как  техника  «гераклитовой  метафоры»,  так  и  другая  родственная  акмеистическому  «единомирию» особенность поэтики Жданова  –  «овеществление абстракций»  [Курицын  В.  Русский литературный постмодернизм.  – М.:  ОГИ, 2001.  – 288 с., с. 133].

Кроме того, данное стихотворение в ходе развертывания образных  метаморфоз  резонирует  с  мандельштамовской  «Ласточкой»,  диалогически  развивая те направления смыслового движения текста, которые потенциально  выводимы  из  семантического  пространства  «Ласточки»;  тем  самым  текст  Жданова  становится  воплощением  другого  концептуального  положения  мандельштамовской органической поэтики – о пластичности смысла в стихе, о  том,  что  «любое  слово  является  пучком,  и  смысл  торчит  из  него  в  разные  стороны, а не устремляется в одну официальную точку» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т.2, с.  223] (при этом Мандельштам оговаривает,  что в  поэзии  «всякий  период стихотворной речи – будь то строчка, строфа или цельная композиция лирическая – необходимо рассматривать как единое слово» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т.2, с. 223]). 

Текст стихотворения Жданова таков: «Если птица – это тень полета, //  знаю,  отчего твоя рука, // провожая, отпустить кого-то // невольна совсем, наверняка. // Есть такая кровь с незрячим взором, // что помимо сердца может  жить. // Есть такое время, за которым  // никаким часам не уследить. // Мимо  царств прошедшие народы  // листобоем двинутся в леса,  // вдоль перрона, на  краю природы, // проплывут, как окна, небеса. // Проплывут замедленные лица, // вскрикнет птица – это лист падет. // Только долго-долго будет длиться // под  твоей  рукой  ее  полет»  [Жданов И. Неразменное небо: Книга стихотворений. – М.: Современник, 1990. – 71 с.,  с.  60]. 

Близкая мандельштамовской мысль о неуловимости, ускользании жизни  прочитывается  в  этом  стихотворении  благодаря  перекличкам  с  образностью  «Ласточки»:  птица,  тень,  слепота.  Лейтмотив движения  «мимо»,  служащий основой  лирического  сюжета  этого  стихотворения,  тоже  как  будто  служит реализации  той  же  идеи  –  бессилия  перед ускользающим бытием. Но развитие исходных метафорических образов  поворачивает смысл стихотворения в  другое  русло.  Наделенный  качеством субстанциальности  «полет», который первичнее птицы; наделенная  автономным  существованием  «помимо  сердца»  (то  есть,  вне  субъектной  конкретизации) «кровь»; наделенные абсолютным бытием вне  исторической  конкретики («мимо царств») «народы»  –  все  эти  образы  несут  семантику  абсолютного  бытия  в  его  чистой,  до-конкретной  субстанциальности.  По  отношению  к нему  всякая  разлука  выглядит  частностью  на  фоне  общего  и  оказывается,  таким  образом,  фикцией:  «лист  падет»,  но  его  полет  «будет  длиться»;  отпускающая  рука  не  удерживает  движущиеся  «мимо»  частности  (лица, лист), но она не вольна «отпустить» само обступающее со всех сторон  «вещество  существования»,  его  бесконечно  длящийся  овеществленный  «полет». Как сказал Мандельштам, «часто пишется казнь, а читается правильно  – песнь» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т.1., с.  207].

Именно по этому принципу текучая «гераклитова» метафорика данного стихотворения  И. Жданова преобразует смысловой  комплекс «расставания» в смысловой комплекс «абсолютного бытия».  

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.