С начала  1990-х гг.  проблема снижения  статуса слова  в  современной  культуре  впрямую  сопрягается  у  Кибирова  с  проблемой  не  переоценки,  а  девальвации  всех  ценностей  в  эпоху  постмодернизма.  Например,  в  «Литературной  секции»  (1990 г.)  мысль  о  связи  слова с  ценностным миром  звучит как определение цели творчества: «…не для гранок и версток старался,  // я, ты знаешь, я, в общем, спасать». А также: «я мечтал в моей юности бедной,  // о другом, о каком-то таком, // самом главном, что все оправдает // и спасет!..  Ну хоть что-то спасет! // Жизнь поставит и смерть обыграет, // обмухлюет, с  лихвою вернет!» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 170 – 171]. 

Отстаивание логоцентрической позиции как позиции сохранения четкой  иерархии  ценностей,  без  их  релятивизирующего  постмодернистского  смешения, становится лейтмотивом нескольких сборников Кибирова последних  лет,  таких  как  «Интимная  лирика»  (1997-1998  г.г.),  «Нотации»  (1999  г.),  «Шалтай-Болтай»  (2002  г.).  Уже  в  «Прелюдии»,  открывающей  сборник  «Интимная  лирика»,  гибель  слова  сигнализирует  о  состоянии  разлада  как  в окружающем мире, так и в духовном мире кибировского героя. Слово здесь – индикатор, по которому определяется степень духовного неблагополучия: 

Нам ничего не остается,  

ни капельки – увы и ах!  

Куда нам с этаким бороться!  

Никак оно не отзовется,  

то слово, что полвека бьется  

на леденеющих устах… 

……………………………. 

И кверху брюхом, друг сердешный,  

плывут заветные слова [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 335].

Здесь слово Кибирова вступает в диалог с  традицией  русской  классической  поэзии,  для  которой  присутствие  и судьба  слова в  мире  является  одной  из  самых  драматичных тем.  Первая  строка  отсылает  к державинскому отрывку  («грифельной оде»), продолжая его мысль о тщете всех земных дел, в том числе  и тех, которые связаны со  «звуком лиры», перед всепожирающим  «вечности  жерлом»  («А если что и остается // Чрез звуки лиры и трубы,  // То вечности  жерлом  пожрется  //  И  общей  не уйдет  судьбы»  [Державин Г. Р. Сочинения. – М.: Правда, 1985. – 576 с.,  с.  304]).

Вместе  с  тем,  сегодня, помянув державинскую «грифельную оду», автоматически помянешь  и Мандельштама с его перекличкой с Державиным («И, если подлинно поется //  И полной грудью, наконец, // Все исчезает – остается // Пространство, звезды и  певец!» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 1, с. 92]). И в этой полемической перекличке Кибиров разделяет скорее мрачный скепсис Державина, чем возвышенную юношескую надежду  Мандельштама. Дальше в диалог вступает тютчевский контекст («Нам не дано  предугадать,  //  Как  слово  наше  отзовется»),  и  с  ним  усиливается  тема  безысходности,  обреченности  слова  на  вымирание  в  пустоте  без  отклика. 

Окончательно же трагическую участь слова в современности констатирует не  только образ слова как всплывшей «кверху брюхом» рыбы, но и прочитываемая  в этих строках о мертвых  «заветных словах» аллюзия  на  «Слово» Гумилева («И, как пчелы в улье опустелом, // Дурно пахнут мертвые слова» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с.  291]).  

Таким образом, единственный «отклик» на слово поэта, который де факто  присутствует у Кибирова, – это не отклик на него в мире, а его перекличка со  словом другого поэта. Цитатный диалог, как явствует из этого стихотворения, – это едва ли не единственная еще сохраняющаяся в современном мире форма жизни поэтического слова. В другом ракурсе проблема судьбы слова предстает в стихотворении «Даешь деконструкцию! Дали…», где с разрушением сферы слова и сферы чувств связано крушение самого мироздания:  

Даешь деконструкцию! Дали. 

А дальше-то что? – А ничто. 

Над кучей ненужных деталей  

сидим в мирозданьи пустом.  

……………………………….. 

И видимо, мира основы  

держались еще кое-как  

на честном бессмысленном слове  

и на простодушных соплях [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 356]. 

Мысль  о  слове  как  залоге  прочности  самого  мироустройства,  слове  как  структурной  основе  мира  особенно  дорога  Кибирову  в  его  полемике  с  постмодернизмом, и поэтому повторяется она неоднократно, и даже впрямую  формулируется  не  только  в  процитированных  стихах,  но  и,  например,  в  стихотворении «Другу-филологу»:  «Сделать жизнь членораздельной  // только  речь еще и может» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 406].  

В  сборнике  2002  года  «Шалтай-Болтай»  эта  логоцентрическая  проблематика  звучит  уже  по-настоящему  трагично,  и  образ  бессловесной  современности  становится посмертным образом мира, который для человека  прежней,  «словесной»  культуры  перестает  идентифицироваться  как  «свой»  (пусть  хотя  бы  и  неблагополучный)  мир.  В  этой  новой  реальности  поэт ощущает  себя,  как  в  некоем  утопическом  (оно  же  антиутопическое)  пространстве,  чем  и  обусловлено  название  стихотворения  «Незнайка  в  Солнечном городе», в котором манифестировано отчуждение от бессловесного  и, следовательно, безжизненного нового мира: 

Здравствуй, классная эпоха, 

где ни слова, блин, ни вздоха  

ни сказать, ни описать,  

ни, тем боле, услыхать!  

Я поэт, сквозь мрак поэтик  

от меня тебе приветик,  

новый бравый мир,  

сбросивший оковы Слова… [Кибиров Т.  Шалтай-Болтай. Свободные  стихи.  – СПб.:  Пушкинский фонд, 2002. – 56 с., с. 10].

Мир без слова страшен прежде всего своей полной «некоммуникабельностью»,  с  ним  невозможно  ни  о  чем  «договориться»,  даже  просить  у  него  пощады  невозможно,  поскольку  «даже  эти  слова  бессловесная  тварь  //  неспособна  понять, к сожаленью» [Кибиров  Т.  Шалтай-Болтай. Свободные стихи.  –  СПб.:  Пушкинский фонд, 2002. – 56 с., с. 39]. 

Таким образом, «логомахия» (так озаглавлено и только что  процитированное стихотворение)  –  это  не  просто  некая  интеллектуальная  борьба между сторонниками и противниками логоцентричной модели мира – в  художественном  мире  Кибирова  это  скорее  борьба  человеческого  с  неким  монструозным,  нечеловеческим  началом  («бессловесной  тварью»),  завоевывающим  мир. 

Этот  мотив  продолжен  в  стихотворении  «Плохо  тебе,  плохонький?», где победа бессловесного «Ничто» интерпретируется по-новому  –  как  победа  ложная,  поскольку  лишенное  какой  бы  то  ни  было  субстанциальности  «обнаглевшее  Ничто»  всегда  все  же  меньше,  чем  пусть  даже и поверженный на обе лопатки, но «живой» человеческий мир и человек,  «частица  бытия»,  которую  из  этого  бытия  уже  не  вымараешь  (как  тут  не  вспомнить и гумилевские слова о том, что «перед лицом небытия – все явления братья» и  «вес ничтожнейшего все-таки неизмеримо больше отсутствия веса,  небытия» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991. т. 3, с. 18]):  

Пусть я плохонький такой, 

и бессмысленный, и гадкий,  

и лежащий под тобой  

на обеих на лопатках –  

я-то все-таки живой!  

Ты же – вовсе никакой!  

…………………………. 

Запретил мне верить Логос,  

что ничтожество есть благо!    

Мало, мало, мало мне!..  

Да и страшно не вполне. 

В финале этого стихотворения (опять-таки, в любимой Кибировым аллюзивной манере) казавшийся разросшимся до размеров цивилизационной  катастрофы  конфликт  «логофобов с  логопедами»  сводится  к  не  столь  роковому  противостоянию  разных  моделей  культуры,  одна  из  которых  для  автора  сохраняет свою истинность и жизнеспособность, а другая обнаруживает свою  несостоятельность  и  фиктивность.  Аллюзия же,  упомянутая  нами,  –  это,  конечно,  знаменитая  реплика  Л.  Толстого  по  поводу  «Красного  смеха»  Л.  Андреева: «Он пугает, а мне не страшно».  

В новом  противостоянии  «классической»  логоцентричной  культуры  и  постмодернизма, таким образом, до некоторой степени повторяется столетней  давности  конфликт  между  классической  литературой  с  ее  гуманистическим  пафосом и модернизмом, впервые поставившим проблему дегуманизации мира. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.