В стихотворении Рейна метафора дома-жизни предстает в развернутом виде в первых стихах, где ретроспективный взгляд на жизнь сравнивается с  обнажением архитектурного плана дома при снятии фанерных перегородок во  время капитального ремонта. Благодаря этой метафоре подчеркивается важная  для Рейна и не менее важная для акмеистов идея телеологической заданности  жизни,  ее  изначально  задуманной  целостности,  обеспеченной  единством  предназначения  человека. 

Сам момент исполнения  этого  предназначения,  выхода к цели своего жизненного пути вновь у Рейна представлен в образности  дома: «Он дверь нашел, и все переменилось» (ср. у Ахматовой: «Передо мной,  безродной, неумелой // Открылись  неожиданные  двери»  [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990,  т.  1,  с.  261]).  Наконец,  в пространстве  дома  (и  в  буквальном,  биографическом  плане,  и  в  метафорическом)  совершается  приобщение  к  жребию  поэта  –  знаками  «домашнего» пространства становятся стул и чашка чая, предлагаемые новичку  хозяйкой. Как пространство дома «двоится» здесь, проецируясь одновременно  в мемуарно-документальный и метафорический планы, так же двоится и образ  хозяйки: это и располневшая после трех инфарктов Анна Андреевна Ахматова,  как известно из воспоминаний, любившая, безоговорочно принимавшая и даже  на  склоне  лет  несколько  баловавшая  молодых  поэтов,  и  суровая  «русская  муза»,  которая никого из  своих  служителей  «никогда не пожалеет». 

В этом втором, метафорическом,  плане  стихотворения  двойственной  семантикой  наделяется  и  сам  напиток,  предлагаемый  гостю:  «кирпичный  бессоннейший  чай» одновременно  становится  и  «отравой».  А в семантическом поле  Ахматовой отрава – это и воплощение соблазна, страстей («отравная … тоска», любовь как отрава в «Любовь покоряет обманно…» и т.д.), и чаша с цикутой  как  знак  трагической  судьбы  «пророка  в  своем  отечестве»  («И  разве  я  не  выпила цикуту,  //  Так  почему  же  я  не  умерла  // Как следует  – в  ту самую  минуту? – в «Седьмой» из «Северных элегий» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т. 1, с. 265]). Таким образом, семантически  усиленное  реминисценциями Ахматовой, пространство стихотворения Рейна  постоянно  открывает  за  биографическим  планом  план «бытия  в  истории»,  и  то,  что  в  биографии представляет собой эпизод знакомства юного поэта с Ахматовой, в истории выглядит как посвящение в  проклятые поэты.    

Вторая черта, сближающая историзм Рейна с историзмом Ахматовой, как было отмечено выше, – это придание пространству Петербурга – Ленинграда повышенной  мемориальной  значимости,  причем,  также  в  двух  планах  – и  биографическом,  личном,  и  историческом – в их  взаимопересечении,  взаимопроникновении.  Об ахматовском  Петербурге  –  Ленинграде как пространстве и личной, и исторической, и культурной памяти написано много  (прежде всего, в связи с «Поэмой без героя», в которой Петербург даже видится  Льву Лосеву, например, не только вместилищем этой памяти, но собственно  субъектом,  носителем  ее  и,  соответственно,  главным  действующим  лицом,  героем  поэмы  (Лосев,  «Герой  «ПБГ»)). Поэтому выделим лишь тот аспект  поэтической  семантики  Петербурга  –  Ленинграда  у  Ахматовой,  который  значим для воплощения категории историзма в художественном мире Е. Рейна. 

Ахматовский Петербург – это  самое  надежное  хранилище  прошлого,  буквально,  физически  существующее  под  девизом  «Бог  сохраняет  все».  Поэтому из этого пространства ничто не  исчезает  –  даже  такие  эфемерные  вещи, как «тень моя на стенах твоих, // отраженье мое в каналах, // звук шагов в  Эрмитажных залах» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т. 1, с. 343]. Но вместе с тем, у Ахматовой происходит и  встречный процесс: тени, отражения, эхо продолжают жить в мемориальном  пространстве Петербурга, однако реальные, физически наполняющие собой это  пространство  объекты  словно  «развоплощаются»:  статуи  Летнего  сада неотличимы от теней из прошлого, «шествию которых» в этом «единственном  саду»  «не видно конца»;  «жесткий и прямой Литейный, еще не опозоренный  модерном»,  предстает  в  «Предыстории»  в  своем  прежнем  архитектурном  облике, ныне  утраченном; наконец, весь   город в целом  (что характерно,  не  названный  по  имени,  словно  не  вышедший,  таким  образом,  из  небытия),  в  «Пятой»  элегии  противопоставлен  другим  городам  как  единственный,  помещенный (причем, физически, так что его можно там найти «на ощупь») в  пространство сна: 

И сколько очертаний городов 

Из глаз моих могли бы вызвать слезы, 

А я один на свете город знаю  

И ощупью его во сне найду [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т. 1, с. 263].

Таким образом, петербургское мемориальное пространство,  в  котором  заключены и личная память ахматовской  героини, и память историческая, у Ахматовой наделено признаками не только реальной, но и «трансцендентальной» топографии.  

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.