Другим постоянным признаком ахматовского портретирования Петербурга как пространства памяти является выбор мгновенных, преходящих  деталей  и  акцентирование  именно  их  на  фоне  постоянных  и  неизменных  «примет» Петербурга.  Для иллюстрации этой мысли  обратимся  к  двум  стихотворениям –  «Ленинград в марте  1941 года» и  «Годовщину последнюю  празднуй…».

В первом из них легко заметить, что всякая «постоянная» деталь  картины города  обязательно  уравновешивается  деталью  «преходящей»,  эфемерной,  тут  же  изменяющейся  или  вовсе  исчезающей  из  поля  зрения:  постоянству  архитектурного  облика  дома  Меньшикова  с  его  солнечными  часами  соответствует  проплывающий  и  скрывающийся  из  виду  пароход,  постоянству  присутствия  в  пейзаже  города  шпилей  –  непостоянство,  изменчивость их блеска и отблеска на воде, постоянству узкого, «как щелочка»,  переулка – снование воробьев, садящихся на провода. Равновесие стабильного и эфемерного в этом  стихотворении,  таким  образом,  составляет  едва  ли  не  основу его композиции.  

В другом тексте – «Годовщину последнюю празднуй…» – взаимопроникновение реального  и  эфемерного  в  пространстве  Петербурга  –  Ленинграда художественно воплощено иначе:  здесь  постоянным  деталям  сообщены признаки, черты непостоянства,  и  именно  они  актуализированы.  Внимание обращается не на строение царских конюшен,  а  на  пар,  который  валит  из-под  них;  Мойка  изображена  как  бы  в  момент  исчезновения  –  «погружается  Мойка  во  тьму»; «гробницы внука  и деда»  –  это  не  самодостаточные  детали  пейзажа,  а  только  ориентиры,  между  которыми  «заблудился  взъерошенный  сад»,  таким  образом  также  оказывающийся  изображенным  не  как  статичный  объект,  а  как  подвижное,  неверное,  «блуждающее»  пространство. Наконец, Марсово поле  предстает  не  в  своем  постоянном облике, а во временном, причудливом, преходящем  (в силу своей  «сезонности»)  – «в  грозных  айсбергах» отодвинутых  к  обочинам  дорожек  снежных сугробов. Так в ахматовском Петербурге все время и «просвечивает» неживое в живом,  постоянное  в  мгновенном,  ирреальное  в  реальном,  эпохальное в личном – и наоборот, так что принцип  «только зеркало зеркалу  снится» распространяется на изображение Петербурга – Ленинграда не только в  «Поэме без героя», но и во всем творчестве Ахматовой.     

У Рейна мемориальное пространство организовано и сходно, и в то же  время несколько иначе, чем у Ахматовой. Прежде всего, близка к ахматовской  топография  памяти:  пространство  воспоминаний  Рейна,  как  и  Ахматовой,  заключено  по  преимуществу  «в  прапамяти  Невы».  Во  всяком  случае,  «ленинградское»  пространство  прошлого  и  памяти  о  нем  у  Рейна,  как  и  у  Ахматовой, в наибольшей мере концептуально оформлено, мифологизировано  в сопоставлении с иными «памятными местами». Недаром Бродский в качестве основного  «идеосинкратического  пейзажа»  Рейна  называет  «городскую  перспективу, уходящую в анилин, скорей всего – Каменноостровский проспект  в Ленинграде, с его винегретом конца века из модерна и арт нуво, сдобренный  московским  конструктивизмом,  с  обязательным  мостом,  с  мятой  простыней  свинцовой воды» [Бродский  И.  Сочинения  Иосифа  Бродского.  Т.т.  4  –  7.  –  СПб.:  Пушкинский фонд, 1998 – 2001, т. 7, с. 153 – 154]. Придание ленинградской топографии  черт  хранилища  исторической  и  личной  памяти  в  их  нерасчлененности,  неразрывности  составляет основу  целого ряда  стихотворений Рейна, самыми  показательными  из  которых  нам  представляются  «На  старых  улицах»,  «Балкон»,  «Петроградская  сторона»,  «Четыре»,  «Особенно  кони»,  «Уже  поджигает  выжлятник  пожар…»,  «Сколько  раз  за  углом,  за  музеем  Суворова…»,  «За  каналом»,  «Воспоминания  о  Преображенском  селе»,  «Возвращение»,  «Над Фонтанкой»,  «Под  гербами»,  «Дом  Мурузи»,  «Памяти  Витебского  канала  в  Ленинграде»,  «Крестовский»,  «Фонтанка»,  «Младенчество. Адмиралтейство…», «Невский», «Прогулка».   

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.