Остановимся на некоторых текстах Лосева, выстроенных вокруг тех или иных филологических идей и фигур их авторов. В. Я. Пропп, присутствие которого в поэтическом мире Лосева мотивировано еще и реальным присутствием этого ученого в студенческой биографии поэта (Лосев слушал лекции Проппа, учась в ЛГУ), в стихах Лосева предстает своеобразным антагонистом его лирического героя и автором одной экзистенциально значимой и одновременно вызывающей неприятие героя идеи (изложенной в «Исторических корнях волшебной сказки») – о том, что «лес в неведомых дорожках – на деле гроб» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 29]. Эта пропповская мысль в художественном мире Лосева обретает статус символа репрессивных начал бытия, и в «Двенадцати коллегиях» расшифровка этого символа в тексте предстает вполне недвусмысленно в аналогиях «зачет/допрос» и «про(курор)/про(фессор)»:
Я на допросе препирался с про-
(зачеркнуто) – на зачете с Проппом.
Я думал, сказки – то, се, зло, добро,
а Пропп считал избушку гробом.
И Пропп был прав, а я не прав. И вот
ко мне избушка повернулась задом [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 208].
В другом стихотворении Лосева эта злополучная пропповская избушка оказывается помещенной в «тот уголок кошмара» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 29], в котором герою стихотворения раскрывается «в тонком сне» весь ужас будущего. Таким образом, вполне академическая идея в индивидуальной мифологии Лосева обретает экзистенциальный статус и становится значимым элементом его художественного мира. Значимо и присутствие в художественном мире Лосева Р. Барта. Так, на цитате из «Удовольствия от текста»: «Текст значит Ткань» [Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. – М.: Прогресс, 1989. – 616 с., с. 515], – строится одно из программных стихотворений Лосева «Ткань» (с филологическим подзаголовком «Докторская диссертация»). В данном случае Лосев, на наш взгляд, очень уместно воспользовался метафорой «текст – ткань», актуальность которой в последние десятилетия не только обусловлена авторитетом Р. Барта, но и многократно усилена ее использованием в художественном дискурсе – причем, именно в поэзии «филологической» – от Мандельштама («Люблю появление ткани…»; вообще, семантический комплекс «ткань – творчество – жизнь» в поэзии Мандельштама – предмет отдельного разговора; см. на эту тему: [Ханзен-Леве А. Текст – текстура – арабески. Развертывание метафоры ткани в поэтике О. Мандельштама // Тыняновский сборник: 6-е, 7-е, 8-е Тыняновские чтения. – М., 1998. ]) и Ахматовой («Для них соткала я широкий покров // Из бедных, у них же подслушанных слов» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т. 1, с. 202]) до Б. Кенжеева («научись этот лен воспаленный // рвать, прясти, доплетать до конца» [Кенжеев Б. Из семи книг: Стихотворения. – М.: Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 162]) и В. Павловой (см. посвященные Ахматовой строки: «Воздух ноздрями пряла, // плотно клубок наматывала, // строк полотно ткала // Ахматова» [Павлова В. Совершеннолетие. – М.: ОГИ, 2001. – 352 с., с. 152]).
Представляется, что метафора «текст – ткань» органично связана в русской поэзии ХХ века с линией семантической поэтики, поскольку именно в ней в наибольшей мере реализованы как установка на органичность поэтики (ср., в частности, мандельштамовские рассуждения об органической поэтике в «Разговоре о Данте» и его рассуждения о природе слова; кстати, в «Разговоре о Данте» Мандельштам уделяет достаточно много внимания «текстильной» метафорике в «Божественной Комедии», то восхищаясь дантовским сравнением близящейся к завершению поэмы с платьем, на которое у портного уже израсходовался весь материал, то отмечая важность для Данте мотива ткачества: «Текстиль у Данта – высшее напряжение материальной природы, как субстанции, определяемой окрашенностью. А ткачество – занятие наиболее близкое к качественности, к качеству» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 249]), так и на акцентированную «структурность», усиленную авторефлексивность, структурно воплощенную «осознанность» текста (автометаописательность семантической поэтики). Именно органичность и четкая структурированность являются и основными значениями самого понятия «ткань» – и, следовательно, лежат в основе метафорических употреблений этого понятия.
Все эти значения, заложенные в метафоре «текст – ткань», Лосев использует в своем стихотворении. Л. Зубовой указано, что эта метафора у Лосева восходит к традиции мифологической, так как «образ создания поэтом текста как формирования судьбы мифологическими парками – одна из важнейших тем современной поэзии» [Зубова Л. В. Современная русская поэзия в контексте истории языка. – М.: Новое литературное обозрение, 2000. – 432 с., с. 102], однако значение ткани как мифологической пряжи судьбы, при всей его значимости в этом тексте, все же не является единственным. Кроме вышеозначенного мифологического смысла этой метафоры, Лосев использует, прежде всего, возможности двойного словарного толкования слова «ткань» – ткань как текстильный продукт и ткань основной элемент живого организма.
Соответственно, «доктор» в его стихотворении – это и «Любомудр», способный починить «пелену тонкотканой культуры», и целитель живой ткани. От этого значения слова «доктор» намечается такое понимание Лосевым роли читателя-исследователя, которое близко роли «читателя, советчика, врача» у Мандельштама.
В финале же лосевского стихотворения звучит еще одна важная идея, возвращающая нас к теме слияния поэтического и профессионально-филологического дискурсов и формулирующая императивное требование к филологии выйти за рамки мертвого академизма и слиться со стихией творчества: «Ткань – это текст, это жизнь. Если ты доктор – дотки» [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 75].
Автор: Т.А. Пахарева