Main Menu

Поиск

Варапаев.ru - официальный партнер хостинга Beget

Филологическая природа поэтического дара Лосева раскрывает себя и в  его поэтике  цитирования.  Обостренное  филологическое  чувство  контекста  и  порожденная  им  повышенная  чувствительность  к  цитате  в  поэзии  –  это  и  общепризнанная  черта  акмеистической  поэтики,  настолько  общепризнанная, что  напоминания  о  мандельштамовской  метафоре  «цитаты-цикады»  и  ахматовском определении поэзии как  «одной великолепной цитаты» кажутся  излишними. 

Следует  только  заметить,  что  такое  обостренное  восприятие  «чужого слова» всегда порождает в поэзии новые приемы цитирования, толкает  к  изобретению  все  новых  форм  поэтического  диалога,  и  акмеисты  здесь  открыли для современной поэзии множество путей, в числе которых, например,  – развитие техники цитирования в рамках «эзопова языка», к которому в своем  позднем творчестве и Ахматовой, и Мандельштаму пришлось прибегнуть очень  широко. 

Лосев  же,  профессионально  занимавшийся  не  только  общими  проблемами русской словесности, но, в частности, эзоповым языком в русской  литературе ХХ века,  виртуозно усвоил и развил эти акмеистические приемы  использования  «чужого  слова».  В  его  поэзии  техника  цитирования  применяется, впрочем, не столько как удобный прием эзопова языка, сколько в  иных  целях. 

В  частности,  это  и  общепостмодернистская  традиция  травестирования известных  текстов с помощью  цитирования,  и  цитирование  как  форма  посвящения  и  создания  «портрета»  того  или  иного  поэта  (так  происходит,  в  основном,  в  стихах,  посвященных  Бродскому,  но  и  упоминавшееся выше  «Юбилейное»  тоже выстроено на переосмысленных  за  счет контекста цитатах из Маяковского).   Привносит  Лосев  в  поэтику  цитирования  и  элемент  новизны.  Так,  он  практикует цитирование не только на уровне отдельных фрагментов текста или  на  уровне  образа  или  сюжета,  но  и  на  уровне  словаря  цитируемого  поэта.  Например,  в  стихотворении  «Иосиф  Бродский,  или  Ода  на  1957  год»,  приводится  в  перечислительной  конструкции  ряд  слов,  составляющих  ядро  поэтического словаря Бродского, и образ поэта предстает преломленным через  этот образ его словаря:  

Но главное – шумит словарь,  

словарь шумит на перекрестке.

душа крест человек чело  

век вещь пространство ничего  

сад воздух время море рыба 

чернила пыль пол потолок  

бумага мышь мысль мотылек  

снег мрамор дерево спасибо [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 274].

В  таком  же  разложенном  на  «первоэлементы»  составе  цитата  бунинского «Одиночества» вводится в стихотворение «Слова для романса «Слова»: 

Я складывал слова, как бы дрова:  

пить, затопить, купить, камин, собака.  

Вот так слова и поперек слова.  

Но почему ж так холодно, однако? [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 213] 

Заметим, что дейктический указатель «вот так» напоминает своей «жестовой»,  указующей  на  определенное  физическое  действие  семантикой  еще  и  о  характерно-акмеистическом «вещном» восприятии слова.   В  целом  техника  цитирования  у  Лосева,  вообще-то  цитатами  не  злоупотребляющего,  отличается  ярко  выраженной  аналитической  направленностью. Так, на  ассоциативно-аналитической рефлексии по поводу  кеннинга  «лебедь  пота  шипа  ран»  полностью  развертывается  сюжет  одноименной  пятичастной  маленькой  поэмы,  так  что  эта  цитата-метафора  становится  не  только  формулой  определенного  смыслового  комплекса  в  скандинавской саге, но и смысловым ядром, своеобразным алгоритмом нового текста. Не менее аналитично выстроено  функционирование  цитат  в  стихотворении,  темой  которого  становится  распад  смыслового  поля  в  человеческом  бытии  (в  сущности,  та  же  мысль,  выраженная  уже  на  языке  суровой прозы, звучит, например, у М. Эпштейна, пишущего о том, что по мере  накопления  избыточной  информации  в современном  мире, информационный  «шум» все дальше отрывается от сферы смысла, что и формирует – в качестве  реакции  на  травматический  опыт  передозировки  информацией  – поверхностную «постмодернистскую чувствительность», «как бы безучастную,  притупленную ко всему происходящему» [Эткинд Е. Г. Материя стиха. – СПб.: Гуманитарный союз, 1998. - 508 с., с. 36]).  

Эту проблему разрыва между информацией и смыслом, характерную для  постмодернистской  эпохи,  Лосев  с  помощью  цитат  вводит  в  контекст  классической темы «силенциума», ограниченности человеческих возможностей  в выражении глубинных смыслов:  

Останься пеной семиозис.  

Мысль изреченная есть что-с?  

Вам все игрушки, все смеетесь,  

как бы вам плакать не пришлось.  

(De la musique avant toute chose –  

мысль изреченная есть что-с?) 

  

Вот телефона белый ужас,  

вот трубки белый унитаз.  

Лицо, побагровев, натужась,  

выдавливает пару фраз… [Лосев Л. Собранное: Стихи. Проза. – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 624 с., с. 212]. 

Таким образом, ряд романтических цитат, репрезентирующих тему отказа от  слов  во  имя  смысла,  полемически  переосмысливается  в  контексте  стихотворения, вторая часть которого всей своей метафорикой демонстрирует  результат  такого  отказа  в  современном  мире,  приведший  к  деградации  как  словесной, так и смысловой сферы и – в итоге – к человеческой деградации уже  на видовом уровне, так как коммуникация, лишенная смысла, превращается в  сугубо физиологическую процедуру.    В контексте темы филологизма  следует сказать и о  лирическом герое  Лосева,  лирическое  «я» которого  часто  проявляет  себя  именно  как  «я»  филологическое. 

Такое  «филологическое  я»  свойственно  не  только  поэзии  Лосева, развитие  этой  субъектной  формы  в  творчестве многих  современных  поэтов является естественным следствием бурного развития  филологической  науки в ХХ столетии, так что современный поэт обречен в своем творчестве не  только  на  диалог  с  «блаженным  наследством»  мировой  поэзии,  но  и  на  своеобразную  научную  самоидентификацию.  В  заботливом  окружении  филологических  (и  не  только  филологических,  но  и  философских,  культурологических, психологических и пр. гуманитарных) теорий и школ поэт  каждое произнесенное в стихе слово уже ощущает не только частью мирового  поэтического  текста,  но  и  неизбежной  поживой  мирового  культурно- антропологического  дискурса. 

Это  самоощущение  порождает  потребность  в  диалоге не только с текстами мировой поэзии, но и с наиболее значимыми для  духовного самоопределения данного поэта научными школами и теориями (ср.  с  тем,  что  Мандельштам  писал  о  научных  теориях,  которые  «поют»  в  современном поэте). Так, например,  в  поэзии  Кибирова  звучит  немолчный  полемический диалог и с бахтинской теорией карнавала, и с  постмодернистскими идеями деконструкции и т.д. В творчестве Лосева тоже   мелькают  имена  Лотмана,  Бахтина,  а  художественному  осмыслению  в  контексте  индивидуальной  мифологии  автора  подвергаются  и  идеи  В.  Я.  Проппа, и теории упоминавшегося уже выше Р. Барта, и традиционный объект  несколько  брезгливого  внимания  со  стороны  русских  поэтов  –  З.  Фрейд. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая стать здесь, продолжени здесь.

***

*****