В  сегодняшней  не  только  интеллектуальной,  но  и  художественной  ситуации,  во  многом  повторяющей  и  игровые  особенности,  и  тотальный  релятивизм эпохи символизма, акмеистическая позиция сохранения ценностной  иерархии, осознанная как жизненная необходимость, творчески возрождается в  некоем  «новом консерватизме», прежде  всего, в творчестве Т. Кибирова. Об этой черте  его  творчества как  существенно  определяющей  роль  Кибирова  в  современном культурном  пространстве, в частности, говорит В. Шубинский: «Тенденция к здоровому нравственному консерватизму пробивает себе дорогу  в поэзии. Еще накануне кризиса усталость широкого читателя от цинической  зауми  московской  элиты  почувствовал  и  выразил  народный  бард  Тимур  Кибиров.  Грубую  гедонистическую  буржуазность  времен  первоначального  накопления  сменяет  «протестантская  этика»…»  [Эйхенбаум Б. М. Анна Ахматова. Опыт анализа. // Эйхенбаум Б. М. О поэзии. – Л.: Советский писатель (Лен. отд.), 1969.,  с.  308]. 

Специфику  позиции  Кибирова  в  постмодернистском  культурном  контексте  точно  определил и С. Гандлевский:  «Поэтическая доблесть Кибирова состоит в том,  что он одним из первых почувствовал, как провинциальна и смехотворна стала поза поэта-беззаконника. Потому что греза осуществилась, поэтический  мятеж,  изменившись  до  неузнаваемости,  давно  у  власти,  «всемирный  запой»  стал  повсеместным образом жизни и оказалось, что жить так нельзя. Кибиров остро ощутил родство  декадентства  и  хулиганства.  Воинствующий  антиромантизм  Кибирова объясняется тем, что ему стало ясно: не призывать к вольнице впору  сейчас поэту,  а  быть блюстителем  порядка и благонравия. Потому что  поэт  связан хотя бы законами гармонии, а правнук некогда соблазненного поэтом  обывателя уже вообще ничем не связан» [Гандлевский  С.  Порядок  слов:  стихи,  повесть,  пьеса,  эссе.  – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 432 с., с. 301 – 302].  

Кибировский «воинствующий  антиромантизм»  определенным  образом  эволюционировал. Начинаясь как отталкивание от опасного своей  деструктивностью  пафоса  «мирового  пожара»,  по  мере  отхода  коммунистического  прошлого  в  историю  он  трансформировался  в  борьбу  с  постмодернизмом  –  при  том,  что  часто  литературными  критиками  и  исследователями современной литературы (В. Курицын, И. Скоропанова) сам Кибиров относится к числу «постмодернистов». Его «пря с постмодернизмом»  содержит  два  основных  принципиальных  положения:  неприятие  этического  релятивизма,  неизбежно  порождаемого  ценностным  плюрализмом  постмодернизма, и неприятие все тем же плюрализмом порожденного отказа от  логоцентричного мировидения, традиционного для русской культуры. Причем  в кибировском художественном мире эти две проблемы тесно взаимосвязаны и  взаимообусловлены.  

Идея  внеэтичности  эстетики  издавна  у  Кибирова интерпретировалась  иронически и связывалась по преимуществу с юношеским  «экстремистским»  стремлением к «попиранью заветных святынь». Искусство же, не становящееся  «по  ту  сторону добра  и  зла»,    –  это  то  искусство,  до  которого  нужно  еще  дорасти, как сказано в «Солнцедаре»: «Еле-еле // я до Пушкина позже дорос»  [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с.,  с.  259]. 

Аналогичным  образом  эстетизм  ювенильного  периода  противопоставлен искусству, не выводящему за скобки этический критерий, в послании  «Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной  словесности»:  

[Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 222].

Или в «Послании Ленке»: 

…И каждый студентик  

Литинститута здесь знает – искусство превыше морали. 

На семинаре он так и врезает надменно: «Эстетика 

выше морали бескрылой, мещанской!» И мудрый Ошанин, 

мэтр седовласый, ведущий у них семинары, с улыбкой  

доброю слушает и соглашается: «В общем-то, да». 

В общем-то, да… Уж конечно…  Но мы с тобой все-таки будем

Диккенса вслух перечитывать…  

…Бог с ним, с де Садом [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 155]. 

Искусственное,  механическое,  до  абсурда  буквально  воспринятое  как  «руководство  к  действию»  отделение  этического  критерия  от  эстетики,  доведенное до логического предела, предстает у Кибирова в конце концов в  виде саркастического гротеска:  

Против поэтов на этой странице  

филиппикой должен был я разразиться.  

Но я предпочел процитировать просто  

Кукина Мишу, Гадаева Костю:  

«Убей жену, детей отдай в приют. 

Минута – и стихи свободно потекут!»  

Здорово! [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 411].

В  сущности,  речь  у  Кибирова идет  именно  об  искусственности  отделения  этики от эстетики, которой «грешил», по мнению поэта, и старый символизм, и  новый  постмодернизм.  Развенчание  мифа  о  тем  большей  эстетической  убедительности произведения, чем менее в нем выражен этический критерий,  происходит и в кибировском варианте заветов «юному поэту»: «И поклоняться  искусству не надо. // Это уж вовсе последнее дело!  // Экзюпери и Батая с де  Садом, // перечитав, можешь выбросить смело» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 390].

Намеренно дразня  снобистское  чувство  «продвинутого»  молодого  человека  из  «поколения  П»  казарменным  зачином  стихотворения  «Кстати,  еще  о  казарме…»,  Кибиров  преподносит  эту  мысль  и  в  более  обобщенном  виде  –  уже  не  для  «юноши  бледного, в печать выходящего», а для всего этого поколения – в виде простого  тезиса:  

…релятивизм, скептицизм,  

и пессимизм, и цинизм  

и т.д. и т.п.  

не обязательно связаны  

с высшим развитием  

интеллекта  

иль особенной тонкостью  

нервов и чувств… 

………………………………….  

Так что Печорину нечем кичиться,  

а Гриневу не стоит стесняться [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 421]. 

Здесь, в большинстве процитированных примеров, проявленность этического  начала  связывается  и  с эстетически  эталонными  для  Кибирова  образцами  –  прежде  всего,  с  творчеством  Пушкина. 

Таким  образом,  в  кибировском творчестве «снимается» оппозиция «этика / эстетика» и в качестве  актуальной  ценностной  оппозиции  выдвигается  противопоставление  внеэтичного  искусства  и  искусства,  не  отказывающегося  от  этического критерия,  для  «презрительного  эстета»  представляющегося  слишком  одномерным и «прагматичным», ставящим искусство на службу вне его самого  находящимся началам. Напомним, что в свое время Гумилев также размышлял о двух типах искусства в статье «Жизнь стиха» и пришел к мысли, что если  выбирать  между  тезисом  «Искусство  для  искусства»  или  «Искусство  для  жизни»,  то  во  втором  «больше  уважения  к  искусству  и  понимания  его  сущности» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 8]. 

О наличии этического отношения к миру как черте, свойственной именно  подлинному поэту, а не эпигону того или иного модного течения, пишет и С.  Гандлевский:  «Рутинеры  реализма  культивировали  сострадание  к  народу  и  критику  строя,  рутинеры  постмодернизма  вменяют  себе  в  обязанность  имморализм,  релятивизм,  бесстрастность.  А  между  тем  настоящие  поэты,  например,  Лосев  и  Цветков,  умудряются  каким-то  образом  совмещать  одобряемую жрецами постмодернизма иронию, цитатность, игровое начало и  литературную  рефлексию  с  пребыванием  по  эту  сторону  добра  и  зла  и  неложным пафосом» [Гандлевский  С.  Порядок слов: стихи,  повесть,  пьеса,  эссе.  – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 432 с., с. 338].  

Таким  образом, этическая тема плавно сливается с  проблематикой,  не  только связанной с бытием в истории, но и с проблематикой эстетической, и  шире  – с  осмыслением культуры,  ее ценностного  статуса  в  художественной  картине  мира  акмеистов и  поэтов  сегодняшних  дней,  продолжающих  акмеистическую линию в русской литературе. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.