В  связи  с  отрицанием  романтизма  в  современной  поэзии  и  его  акмеистическим контекстом необходимо также добавить несколько замечаний к  теме  апологии  домашности  в  кибировском  «Послании  Ленке». В  целом  оппозиция  «романтизм»  –  «мещанство»  в  поэтическом  словаре  Кибирова  равнозначна оппозиции «разрушение» – «созидание», «агрессия» – «доброта»,  «смерть»  –  «жизнь»,    «бесчеловечное»  –  «человечное»  и  под.   Здесь,  в  творчестве Кибирова, таким образом, акмеистическое неприятие дионисийских  стихийных проявлений революционного романтизма облекается в ту апологию  домашности,  которую в период революционного слома можно найти и у М.  Булгакова (в его «Белой гвардии» с ее мифом о Доме, о «кремовых шторах» и  абажуре как символах нерушимости жизни), и у А. Ремизова (во «Взвихренной  Руси» сформулировавшего современную дилемму: «Революция или чай пить?»  – и решительно выбравшего последнее), и у В. Розанова. Эта же мысль звучит  уже  на  обобщенном  до  исторического  масштаба  уровне  и  в  статьях  Мандельштама начала  20-х годов  с проходящей  по  ним лейтмотивом  идеей  «всемирной домашности на потребу человека» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 206]. 

Современные  исследователи  неоднократно  уже  комментировали  проблематику, связанную с домом, миром вещей, окружающих человека в его  частной  жизни,  в  эпоху  великих  перемен.  Так,  Т.  В.  Цивьян,  анализируя  примеры из  прозы  А.  Ремизова,  К.  Вагинова,  О. Мандельштама,  говорит об  амбивалентности  семантики  вещи  в  историческом  контексте:  «…в  минуты  роковые  с  особенной  очевидностью  обнаруживается  двойственная  природа  вещей  и  остро  ощущается  как  родство  с  вещами,  так  и  их  выморочность,  ненужность.

Вещный  код  становится  одним  из  способов  описания  послереволюционной  судьбы  России:  гибель  мира,  его  беспощадное  разрушение и уничтожение начинается с гибели вещей, то есть с уничтожения  дома  как  центра  и  средоточия  человеческого  микрокосмоса»  [Цивьян Т. В. Материалы к поэтике Анны Ахматовой // Ученые записки Тартуского университета. Труды по знаковым системам. – Т. ІІІ. – Тарту, 1967.,  с.  127]. 

Анализируя «антиавангардную» парадигму, в которую вписывается и акмеизм,  в  русской  литературе  ХХ  века,  В.  Курицын  также  выделяет  мотив  дома,  приватного пространства в «антиавангардной» литературе как принципиально  важный  в  художественной  картине  мира  эпохи  социальных  катаклизмов:  «Метафизические  бездны  превращались  в  социальные.  Один  из  ярких  антиавангардных  мотивов первых  десятилетий ХХ  века связан  с попытками  защитить  приватное  пространство,  продемонстрировать  ценность  частной  жизни, утвердить образ дома, гнезда, частного укрытия» [Курицын  В.  Русский  литературный  постмодернизм.  –  М.:  ОГИ,  2001.  – 288 с., с. 70].  

В современной поэзии, кроме Кибирова, идея «домашности» убедительно  звучит у многих близких Кибирову по пафосу поэтов (у К. Гадаева, М. Кукина)  и несколько иначе, но, на наш взгляд, весьма убедительно, у В. Павловой, свое  поэтическое кредо сформулировавшей так: 

И долго буду тем любезна, 

что на краю гудящей бездны  

я подтыкала одеяла  

и милость к спящим призывала [Павлова В. Совершеннолетие. – М.: ОГИ, 2001. – 352 с., с. 307].  

Не будет преувеличением сказать, что в контексте событий истории ХХ века, с  его  тотально  развернувшимся  процессом  дегуманизации,  это  отстаивание  ценностей  домашнего очага,  человеческого уюта,  того самого  «бестолкового  овечьего  тепла»,  по  которому  тосковал  Мандельштам,  равнозначно  возвращению гуманистического начала в дегуманизированный мир. Напомню,  что одной из культурных и одновременно этических задач, сформулированных  Мандельштамом по отношению к себе и к тем, кого он обозначал словом «мы»,  было  «европеизировать  и  гуманизировать  двадцатое  столетие,  согреть  его  телеологическим теплом» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 200 – 201].

В сущности, ту же тенденцию  имеет в виду О. Седакова, когда пишет о том, что Бродским и его поколением  был возвращен в литературу пафос человечности, жалости к человеку, когда  страсть к свободе является  «антиреволюционерской, антинасильственной… В  стране,  перенасыщенной  насилием  и  презрением  к  человеку,  другая,  негуманистическая оппозиция не была бы радикальной» [Седакова О. А. Кончина Бродского // Лит. обозрение. – М., 1996. – № 3, с. 12].  

 Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.