Цепочка, соединяющая средневековую  эстетику  повествования  о  чудесном  с  акмеизмом,  затем  с  современной  метафизической  поэзией  и,  наконец, с магическим реализмом, должна быть рассмотрена подробнее. Вяч. Вс. Иванов соотносил с фантастическим реализмом ахматовскую  «Поэму без  героя»  [Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т.2. Статьи  о  русской  литературе.  –  М.:  Языки  русской  культуры,  2000.  – 880 с.,  т.  2,  с.  249  –  253];  Гумилев  называл  метод  В.  Нарбута  «галлюцинирующим  реализмом»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.3,  с.  108]; наконец, поздняя  поэзия  самого Гумилева – и, прежде всего, «Заблудившийся трамвай» – вписывается в  ту же парадигму.

Представляется, что в восходящей к средневековой эстетике  акмеистической  традиции  сопряжения  чудесного  с  повседневным  коренится  зерно преодоления акмеистами и реализма, и символизма, и намечается прямая  связь акмеистической поэтики как с фантастическим (магическим) реализмом в  литературе ХХ в., так и с выходящим сегодня на важное место в литературном  процессе «постреализмом».                   

Специфические обертоны средневековая культурная традиция получает в  творчестве О. Мандельштама. Мысль о  «физиологичности» духовной  жизни  средневековья  была  для  него  столь  значима,  что  повторилась  им  дважды  –  вначале просто в качестве наблюдения в статье  «Франсуа Виллон», а затем –  уже в качестве концептуального основания акмеизма в статье «Утро акмеизма»:  «Любовь к организму и организации акмеисты разделяют с физиологически-гениальным  средневековьем»  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990.,  т.  2,  с.  143  –  144].

Акмеистическая приверженность  Мандельштама  этой  физиологической  гениальности средневековья сказалась, разумеется, прежде всего, в его стихах об архитектуре  – в «чудовищных ребрах» Нотр-Дама, в нежных дугах бровей, увиденных им в  архитектуре  Успенского  собора,  в  уподоблении  Казанского  собора  «крестовику-пауку» – одним словом, в постоянном стремлении реализовать в своей метафорике идею единства духовного и физического миров, природного и  культурного  начал,  органической  и  неорганической  материи. 

Дальнейшее развитие этого стремления в идею органической поэтики,  пространно изложенную Мандельштамом в «Разговоре  о Данте», становится  логическим следствием приверженности поэта «физиологизму» средневековья.  

Идея органической поэтики находит в творчестве  Мандельштама  не  только  свое  теоретическое  определение,  но  и  практическое  воплощение  в  стихах. Уже неоднократно внимание исследователей привлекало то, что В. Н.  Топоров назвал «психофизиологическим компонентом» поэзии Мандельштама, определив его как «глубинную зависимость между  «психофизиологической» конструкцией творца и поэтикой текста, реализующей эту зависимость» [Топоров В.Н. Петербургский текст русской  литературы.  Избранные труды. – СПб.: Искусство – СПБ, 2003. – 616 с., с.  428].

Обостренным переживанием своей телесности, «органики», исследователь объясняет важность для поэзии Мандельштама «до-речевых» чувств и  восприятий – слуха, обоняния, осязания  [Топоров В.Н. Петербургский  текст  русской  литературы. Избранные труды. – СПб.: Искусство – СПБ, 2003. – 616 с.,  с.  437], а также особую значимость  «мотивов  качания  и  дыхания,  ритмообразующих структур, усвоенных, говоря в общем, до рождения» [Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. – СПб.: Искусство – СПБ, 2003. – 616 с., с. 439], и развившегося после 1916 г.  мотива «задыхания» [Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы. Избранные труды. – СПб.: Искусство – СПБ, 2003. – 616 с., с.  440].

В унисон Топорову о важности в поэтике Мандельштама  категории  дыхания,  которой  определяется  у  него,  в  частности, длина строки, пишут Л. Я. Гинзбург [Гинзбург Л. Я. О лирике. – М.: Интрада, 1997 – 408 с., с. 349], К. Тарановский [Тарановский К. О поэзии и поэтике. – М.: Языки русской культуры, 2000. – 432 с.,  с.  22], М.Ю. Лотман [Лотман М. Ю.  Мандельштам  и Пастернак  (попытка  контрастивной поэтики). – Таллинн: Aleksandra, 1996. – 176 с.,  с.  45]. 

Представляется, что все эти «физиологические» особенности мандельштамовской поэтики, прежде всего, и  свидетельствуют о том, что в его творчестве органическая поэтика получила  свое  не  менее  органическое  воплощение. 

Главным же  ее  теоретическим  обоснованием стал «Разговор о Данте».   Принципиально «органический» подход к дантовской «Комедии»  Мандельштам обнаруживает уже в исходной установке своего «Разговора…»: он яростно оспаривает «мистическое» восприятие этого текста, свойственное  большинству  его  комментаторов  (включая  в  их  число  и  мистически  воспринимающего  Данте  Блока)  и  настаивает  на  адекватности  и  продуктивности «естественнонаучного» понимания Данте [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 227], всем текстом  «Разговора…» обосновывая  продуктивность такого подхода.  Так, по отношению к структуре, к динамике образности «Божественной комедии», по отношению  ко  всем  ключевым  формально-содержательным  ее параметрам Мандельштам постоянно употребляет терминологию  естественных  наук.  Он говорит и о наличии в дантовском тексте «всех видов энергии» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с. 217], известных современной науке, и  об  «органической  химии  дантовской  образности» [Там же, т. 2, с. 229], и об «инстинкте формообразования» [Там же, т. 2, с.  225] как основном конструктивном начале дантовской  «Комедии»,  и  об  «органическом»  по  своей  сути  принципе  метаморфозы,  лежащем  в  основе  развития любого образа у Данте  [Там же, т.  2, с.  224,  229], и о физиологической  деформированности фонетики в 32 песни «Ада» [Там же, т. 2, с. 243], и даже о связи  «физического» уровня дантовского текста с уровнем идей: «Холодообразующая  тяга  тридцать  второй  песни  произошла  от  внедрения  физики  в  моральную  идею: предательство – замороженная совесть – атараксия позора – абсолютный  нуль» [Там же, т. 2, с. 244].     

Необходимо заметить, что моменты следования принципам органической  поэтики можно найти не только в стихах и прозе Мандельштама, но и в поэзии  других  акмеистов  –  начиная  с  Гумилева.  Уже изначальное понимание Гумилевым природы поэзии близко подходит к  «органическому»  мировидению. Гумилев в своих статьях («Жизнь стиха»,  «Читатель»,  «Анатомия  стихотворения») неустанно говорит о подобии между стихотворением и живым организмом: «Происхождение отдельных  стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.  3, с.  9];  «прекрасные  стихотворения,  как  живые  существа,  входят  в  круг  нашей жизни» [Там же, т. 3, с. 11]; «стихотворение, как Афина-Паллада, явившаяся  из головы Зевеса, возникая из духа поэта, становится особым организмом. И,  как всякий живой организм, оно имеет свою анатомию и физиологию» [Там же, т. 3,  с. 24]; «стихотворение же – это живой организм, подлежащий рассмотрению и  анатомическому,  и  физиологическому»  [Там же,  т.  3,  с.  26].

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.