И признание языка самостоятельным субъектом поэтического творчества,  и  другие  происходящие  в  современной  поэзии  процессы,  связанные  с  переструктурированием субъектной сферы, как представляется, произрастают  из  кардинального  сдвига  в  отношениях  «слово  –  мир  –  субъект», произошедшего уже в поэзии акмеистов.

Основным понятием, определяющим  логику этого сдвига, по нашему мнению, может быть понятие «объективация»:  акмеистическая картина  мира  и,  следовательно,  акмеистический  тип  субъектности  строятся  на  признании  как  объективности  окружающего  мира  (отсюда  –  пафос  признания  самоценности  каждой  вещи  и  призывы  любить  существование вещи больше ее самой), так и объективности и воплощенности  слова (Слова). И в этом случае поэт уже не является «создателем миров своих»  (здесь в молодом Мандельштаме еще «играет» символизм), а мыслит и – что не  менее, а, возможно, и более важно для поэзии – чувствует себя лишь частицей  этого объективного, вне его «я» протекающего бытия. И в отношениях между  ним и миром теперь актуализируется не свойственная символизму способность  «впитать в себя этот мир и стать им, делая его собою» [Анненский Ин. Книги отражений. – М.: Наука, 1979. – 680 с., с. 206], а найти меру своей адекватности этому объективно помимо тебя существующему миру (по  Мандельштаму  же,  –  найти  «настоящую  с  таинственным  миром  связь»),  установить  равновесие  между  собой  и  миром.  Напомним,  что,  определяя  главную  задачу  акмеизма  как  нового,  идущего  на  смену  символизму  направления, Гумилев говорил именно о необходимости «большего равновесия  сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то  было  в  символизме»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991.,  т.  3,  с.  16]  (об  идее  равновесия  и  ее  образных  воплощениях у акмеистов см.: [Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. – Томск: Водолей, 2000. – 704 с., с. 74 – 76, 81 – 82]).  

Объективированное  представление  о  слове  (Слове)  как  «плоти  деятельной,  разрешающейся  в  событие»,  также  ведет  не  к  творчеству  «порождения»  слова,  а  к  творчеству  «поиска» слова.  Поэт, как  это  позднее  сформулирует  Бродский,  становится  «орудием  языка»,  предполагая  в языке,  слове,  наличие  самостоятельной,  не  зависящей  от  воли  поэта  интенции  к  воплощению; слово начинает выступать, таким образом, в «активном залоге», а  поэт – в «страдательном»: язык «транслирует» себя через поэта и его слово.  

В этой, по определению М. Лотмана, поэтике  «воплощенного слова» и  заложен  механизм  дальнейшей  автономизации  слова  и,  следовательно, дальнейшей эволюции субъекта поэзии к состоянию, несколько родственному  бартовской  «смерти  автора». 

Наиболее  прямой  повод  сопрягать  позднеакмеистическую поэтику с идеей «смерти автора» дает, конечно, прежде  всего,  ахматовская  «Поэма  без  героя», с  ее  неоднократно  провозглашенным  самим автором принципом независимости текста от авторской воли. В статье Л.  Кихней и О. Темиршиной, посвященной анализу постмодернистских тенденций в ахматовской поэме, мысль о реализованности в ней идеи «смерти автора» уже прозвучала [Кихней Л.Г., Темиршина О.Р. «Поэма без героя» Ахматовой как «постмодернистское зеркало» модернизма // Сто лет Серебряному веку: Материалы Международной научной конференции: Нерюнгри, 23-25 мая 2001 г. – М.: МАКС Пресс, 2001., с.  163]. 

Однако  представляется,  что  и  мандельштамовская  эволюция к «бессубъектности», и утрата автором «Поэмы без героя» «права на  монопольное  владение  смыслом  произведения»  [Кихней  Л.  Г.,  Темиршина  О.  Р.  «Поэма  без  героя»  Ахматовой как «постмодернистское зеркало» модернизма // Сто лет Серебряному веку: Материалы Международной научной конференции: Нерюнгри, 23-25 мая 2001 г. – М.: МАКС Пресс, 2001.,  с.  163]  совершаются  в  дискурсивном  пространстве,  принципиально  отличном  от  пространства  европейской философии постмодерна.  

Принципиальность этого отличия обусловлена, на наш взгляд, тем, что  философия  западного  постмодерна  (как,  впрочем,  и  ранее  –  европейская  доктрина  модернизма)  базируется  на  если  не  атеистической,  то,  во  всяком  случае,  агностической  интеллектуальной  традиции.  И бартовская  «Смерть  автора»  эту  традицию  представляет  достаточно  четко:  «Коль  скоро  Автор  устранен,  то  совершенно  напрасными  становятся  и  всякие  притязания  на  «расшифровку»  текста.  Присвоить  тексту Автора  –  это  значит  как  бы  застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо. /…/ … пространство письма дано нам для пробега, а не для прорыва; письмо  постоянно  порождает  смысл,  но  он  тут  же  и  улетучивается,  происходит  систематическое  высвобождение  смысла.  Тем  самым  литература…,  отказываясь признавать за текстом (и за всем миром как текстом) какую-либо  «тайну»,  то  есть  окончательный  смысл,  открывает  свободу  контртеологической, революционной по  своей  сути  деятельности, так как  не  останавливать течение смысла  –  значит  в конечном счете отвергнуть самого  бога и все его ипостаси – рациональный порядок, науку, закон» [Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. – М.: Прогресс, 1989. – 616 с., с. 389 –  390].  

Для поэзии же акмеистов (в том числе поздней) их исконная установка на  отделение литературы от теологии (Гумилев) и на творчество как непрерывное  смыслопорождение (Мандельштам) никак не означает отвержение идеи Бога и  отрицание самого существования сакральной сферы: «Есть Бог, есть мир, они  живут вовек,  // А жизнь людей мгновенна и убога,  // Но все в себе вмещает  человек, // Который любит мир и верит в Бога» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 176].  

О традиционно христианской основе акмеистического мировоззрения уже  говорилось многими исследователями (от К. Мочульского до Ю. Зобнина), М.  Лотманом  даже  было  провозглашено,  что  акмеизм –  это  не  что  иное,  как  христианский  тезис  о  том,  что  «Слово  –  это  Бог»,  в  его  практическом  воплощении.  Нет  сомнений  в  том,  что  на  этом  ощутимо  религиозно  окрашенном  фоне постепенное  «самоустранение» субъекта в акмеистической  поэзии имеет корни, принципиально отличные от процесса «смерти автора» в  секуляризованном  пространстве  европейского  интеллектуализма.  И  в  этом  контексте  автономия  языка,  его  «диктат»  по  отношению  к  автору  –  это  не  столько неподконтрольный человеку механический, «горизонтальный» процесс  «высвобождения  смысла»,  сколько  направленная  на  поэта  «вертикальная»  интенция, интерпретируемая метафизически: «Ты мной пишешь, как кровью по  крови,  // как огнем по другому огню» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с.  54]  (или по-пастернаковски:  «Я  вишу на пере у Творца»).  

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.