В свое время акмеизмом был не только реабилитирован и принят «во всей совокупности красот и безобразий» окружающий человека реальный мир, но и восстановлен высокий ценностный статус слова. Этот ценностный статус слова в русской литературе рубежа веков восстанавливался постепенно, начиная с символистов, после того, как была осознана духовная пагубность обеднения художественного слова в «эпоху журнализма» 1870-80-х годов (об этом, в частности, говорит Ин. Анненский в статье «Бальмонт-лирик» в 1904 г. [Анненский Ин. Книги отражений. – М.: Наука, 1979. – 680 с., с. 93 – 97]).
Символисты уже подняли слово на недосягаемую высоту по сравнению с предыдущей эпохой, и все же в их философско-эстетической доктрине слову тоже отводится, пусть и почетная, но не самодостаточная роль (невзирая на все призывы «поклоняться искусству»): слово у символистов – это, прежде всего, форма, в которой может быть косвенно, намеком, иносказанием выражено «неизреченное», и парадокс заключается именно в том, что и семантика, и мелодика символистского стиха словно направлены на преодоление слова как такового, на выход за пределы его – в «неизреченное».
Именно чрезмерность символистского устремления к трансцендентному была прежде всего осознана акмеистами как стратегия, гносеологически не обогащающая, но, наоборот, обедняющая: даже самое неистовое стремление постичь непознаваемое никогда не достигнет своей цели просто в силу природной невозможности выйти за пределы человеческих познавательных возможностей, тогда как реальный мир и его наполненность имманентными, а не трансцендентными смыслами, остаются без человеческого познающего внимания и как бы «развоплощаются», оставаясь словно бы не включенными в человеческий мир – ибо непознанными, не названными «по имени».
Сущность акмеистической заботы о мире и заключалась в возвращении имманентных смыслов всему существующему, в постижении смыслового богатства мира, в том самом «назывании по имени», которое ассоциировалось с культуросозидающей работой Адама, дающего имена. Мандельштам потому и говорил об акмеистах как «смысловиках», что постижение смысла вещи и тех смысловых «пучков отношений», которые связывают ее с миром, стало основой акмеистической картины мира. «Существование вещи» нужно полюбить, по Мандельштаму же, «больше самой вещи» именно потому, что в существовании своем реализует она свои смысловые потенции, раскрывается в самом существе своем. И слово – имя – это потому «плоть деятельная, разрешающаяся в событие», что заключает в себе квинтэссенцию самой вещи, является ее смысловой материей. Отсюда – близкое даже имя божеству религиозное понимание природы слова у акмеистов, о чем уже много написано исследователями акмеизма, и нами в том числе (см.: [Паперно И. О природе поэтического слова: Богословские источники спора Мандельштама с символизмом // Лит. обозрение. – М.,1991. – № 1, с. 31], [Меркель Е. В., Кихней Л. Г. К концепции имени у Мандельштама // Сто лет Серебряному веку: Материалы Международной научной конференции: 23-25 мая 2001 г. – М.: МАКС Пресс, 2001., с. 84], [Пахарева Т.А. Поэзия Анны Ахматовой sub speciae идей трактата о. П. Флоренского «Имена» // К.: Православие и культура, 1996. – № 1., с. 74 – 75]).
Автор: Т.А. Пахарева