В свое время акмеизмом был не только реабилитирован и принят «во всей  совокупности красот и безобразий» окружающий человека реальный мир, но и  восстановлен высокий ценностный статус слова. Этот ценностный статус слова  в русской  литературе  рубежа  веков восстанавливался  постепенно, начиная с  символистов, после того, как была  осознана духовная пагубность  обеднения  художественного  слова  в  «эпоху  журнализма»  1870-80-х  годов  (об  этом,  в  частности, говорит Ин. Анненский в статье «Бальмонт-лирик» в 1904 г. [Анненский Ин. Книги отражений. – М.: Наука, 1979. – 680 с., с. 93  – 97]).

Символисты уже подняли слово на недосягаемую высоту по сравнению с  предыдущей эпохой, и все же в их философско-эстетической доктрине слову  тоже отводится, пусть и почетная, но не самодостаточная роль (невзирая на все  призывы  «поклоняться искусству»): слово у символистов – это, прежде всего,  форма,  в  которой  может  быть  косвенно,  намеком,  иносказанием  выражено  «неизреченное»,  и  парадокс  заключается  именно  в  том,  что  и  семантика,  и  мелодика символистского стиха словно направлены на преодоление слова как такового, на выход за пределы его – в «неизреченное».

Именно чрезмерность  символистского устремления к трансцендентному была прежде всего осознана  акмеистами  как  стратегия,  гносеологически  не  обогащающая,  но,  наоборот,  обедняющая: даже самое неистовое стремление постичь непознаваемое никогда  не  достигнет  своей  цели просто  в  силу природной  невозможности выйти  за  пределы человеческих познавательных возможностей, тогда как реальный мир  и  его  наполненность  имманентными,  а  не  трансцендентными  смыслами,  остаются без человеческого познающего внимания и как бы «развоплощаются»,  оставаясь словно бы не включенными в человеческий мир – ибо непознанными,  не названными «по имени».  

Сущность акмеистической заботы о мире и заключалась в возвращении  имманентных  смыслов  всему  существующему,  в  постижении  смыслового богатства мира, в том самом «назывании по имени», которое ассоциировалось с  культуросозидающей работой Адама, дающего имена. Мандельштам потому и  говорил об акмеистах как «смысловиках», что постижение смысла вещи и тех  смысловых «пучков отношений», которые связывают ее с миром, стало основой  акмеистической картины  мира.  «Существование  вещи»  нужно полюбить,  по  Мандельштаму же, «больше самой вещи» именно потому, что в существовании  своем реализует она свои смысловые потенции, раскрывается в самом существе  своем.  И  слово  –  имя  –  это  потому  «плоть  деятельная,  разрешающаяся  в  событие»,  что  заключает  в  себе  квинтэссенцию  самой  вещи,  является  ее  смысловой  материей.  Отсюда  –  близкое  даже  имя божеству  религиозное  понимание  природы  слова  у  акмеистов,    о  чем  уже  много  написано  исследователями акмеизма, и нами в том числе (см.: [Паперно  И.  О  природе  поэтического  слова:  Богословские  источники спора Мандельштама с символизмом // Лит. обозрение. – М.,1991. – № 1, с.  31], [Меркель Е. В., Кихней Л. Г. К концепции имени у Мандельштама // Сто лет Серебряному  веку:  Материалы  Международной  научной конференции: 23-25 мая 2001 г. – М.: МАКС Пресс, 2001., с. 84], [Пахарева  Т.А.  Поэзия Анны  Ахматовой  sub  speciae  идей  трактата  о. П. Флоренского «Имена» // К.: Православие  и культура, 1996. – № 1., с. 74 – 75]).   

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.