С периферийным, маргинальным статусом субъекта в мире, так же как и с  тенденцией  к  размыканию  «я»,  расширению  границ  субъектности,  связаны  функции  цитат  у  Кенжеева.  Пространство цитирования  становится  пространством  выхода  из  «я»  к  «я/мы»,  в  котором  одновременно  как  преодолевается  замкнутость  личного  «я»,  так  и  реализуется  позиция  «маргинала»,  слово  которого  наделено  такой  же  маргинальностью,  вторичностью;  оно  всегда  –  отзвук  чужого  и  априори  более  значимого,  «первичного» слова. 

Эта позиция достаточно четко может быть прослежена,  например, в таких разных по общему замыслу и пафосу стихах, как «Пелевину»  и «Мне снилась книга Мандельштама…».  

Эти  стихи  объединены  (помимо  очевидного  ритмического  сходства),  прежде всего, идеей  чужого слова  как  источника  метафизических  прозрений  героя  о  преодолении  смерти  и  вечной  гармонии.  В  «Пелевину»  характеризующий себя в  русле  все  той  же  «маргинальности»  как  «дурака жестокого» герой именно  через  впечатление  от  «книжки  славной»  и  воспоминание о «ничьих» строках приходит к возвышенно-энтузиастическому  предчувствию вечной жизни:  

Я повторяю про себя  

ничьи, ничьи, должно быть, строки –  

еще мы бросим чушь молоть,  

еще напьемся небом чистым,  

где дарит музыку Господь  

блудницам и кокаинистам [Кенжеев Б. Из семи книг: Стихотворения. – М.: Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 211].

Надо думать, что «блудница и кокаинист» – это аллюзивная отсылка не только  к тексту «Чапаева и Пустоты», но и к катарсическому финалу «Преступления и  наказания», с его склонившимися над Евангелием  «убийцей и блудницей», а  также  к  гумилевскому  «Я  и  Вы»,  в  котором  герой  отказывается  от  «протестантского  прибранного  рая» ради  того,  «где разбойник,  мытарь  //  И  блудница крикнут: вставай!» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 213].  

В  «Мне снилась  книга  Мандельштама…» такой же  духовный взлет от  переживания  собственной  мизерабельности  к  прозрению  о  вечных  истинах  происходит  благодаря  переживанию  слова Мандельштама  как  «победившего  смерть  слова»  (по  ахматовской  формуле).  Причем эти  «вечные  истины»  предстают как, прежде всего, картина иерархически обустроенного мироздания,  в  котором все  пребывает  на  своем месте  –  «в прославленном порядке» и в соответствии с «незыблемой скалой» ценностей:  

Мне снилась книга Мандельштама  

(сновидцы, и на том стоим),  

спокойно, весело и прямо  

во сне составленная им.  

Листая с завистью корявой  

написанное им во сне,  

я вдруг очнулся – Боже правый,

 на что же жаловаться мне?  

Смотри, и после смерти гений,  

привержен горю и труду,  

спешит сквозь хищных отражений  

провидческую череду –  

под ним гниющие тетрадки  

гробов, кость времени гола,  

над ним в прославленном порядке  

текут небесные тела –  

звезда-печаль, звезда-тревога,  

погибель – черная дыра,  

любовь – прощальная сестра,  

и даже пагуба – от Бога… [Кенжеев Б. Из семи книг: Стихотворения. – М.: Издательство Независимая Газета, 2000. – 256 с., с. 227]

В связи с субъектным строем этого стихотворения подробнее рассмотрим, как  происходит  в  нем  присвоение/отчуждение  слова,  как  бы  постоянно  пересекающего  границу  между  «своим»  и  «чужим»:  ведь  слово,  увиденное  героем во сне, – это по определению «его» слово, оно не может быть «чужим»,  поскольку  порождено  подсознанием  героя. 

В  то  же  время  оно  изначально  воспринято им как пришедшее извне (опять-таки, в соответствии с воззрениями на слово как  «самодействующую»  в  мире  силу), как  «написанное  им»  (Мандельштамом) – но в то же время, хоть и  «им», но  «во сне» героя, а не  Мандельштама. Субъект-сновидец, одновременно воспринимающий это слово и как  порождение  собственного  подсознания, и как мандельштамовское, все  время сам «двоится» на грани отождествления с поэтом, которого он вполне  мог  бы  считать  своим  «идеальным  я». 

Таким образом, пространство интертекстуальности позволяет  оксюморонно  сочетать  разнонаправленные  интенции  –  к  «маргинализации» героя  и,  наоборот, к созданию единого субъектного пространства  «я/мы»,  в  котором герой включен в «орбиту» вечного слова, «вечной строки».      

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.