Как и у Бродского, у Мандельштама здесь основные функции возложены на телесные образы; основная «среда», в которой  разворачивается  сюжет  о  гибельной любви, – вода; есть и мотив гибели слова («не звучит утопленница-речь»), и мотив жертвы во имя любимой, готовность к которой у обоих поэтов  выражена с помощью формулы «за тебя» («наглотаюсь в лесах за тебя свинцу»  у Бродского; «за тебя кривой воды напьюсь» у Мандельштама).

На этом фоне в  стихотворении  Бродского мандельштамовскими  интонациями  начинают  отдавать многие фрагменты: это и часто встречающийся, почти «тотемный» для  Мандельштама, хотя и зловещий  (связанный с кривдой – см. об этом: [Левин  Ю.  И.  Избранные  труды.  Поэтика.  Семиотика.  –  М.:  Языки  русской культуры, 1998. – 824 с., с.  39]) эпитет «кривой», и обращение «дружок», в общем интонационном строе  последних двух строф стихотворения Бродского прочитывающееся отголоском  «Куда  как  страшно  нам  с  тобой…». Мандельштамовское стихотворение  оканчивается интонацией мягко элегической: «А мог бы… Да, видно, нельзя никак…»,  и  она  же  воспроизведена  и  у Бродского:  «Я бы  всплыл пред  тобой… Но, видать, не судьба…».  

Таким  образом,  и  технология  использования  телесных  образов,  и  в  большой  степени  сам  состав  телесных  метафор  у  Бродского  существенно  совпадает  с  мандельштамовским  и  отчасти ахматовским  телесным  кодом  (в  связи с Ахматовой  у Бродского  в его  телесной  метафорике  нужно  было  бы  рассматривать не только мотив общности судьбы слова и плоти, характерный,  впрочем, и для Мандельштама, но также, прежде всего, мотив окаменения и  вообще  трансформации  живого  в  неживое.  И  ахматовский  мотив  окаменения,  о  котором  говорилось  в  связи  с  «Лотовой  женой»  и  «Реквиемом»,  и  существенная  в  ее  художественном  мире  оппозиция  «живое/неживое»,  конечно,  учтены  в  поэтике  сходных  мотивов  у  Бродского).  

Однако это сходство в воплощении категории телесности у акмеистов и  Бродского  реализовано  на  фоне  существенного  отличия  их  общемировоззренческих позиций. Там, где у Мандельштама все же возникает  «Мария, – гибнущим подмога», у Бродского такого спасения не предвидится.  Вместо спасительной «Марии» есть только «дружок», последней милостью от  руки  которого  будет  стирающий  жест.  Ахматова уже  обронила  в  одном  из  стихотворений, что «кровью пахнет только кровь». Но она же не сомневалась и  в том, что «Господь сохраняет все». Классическая перспектива вечности и  преодоления  смерти  была  выстроена  и  в  ее,  и  в  мандельштамовской  поэзии  («Цветы  бессмертны,  небо  целокупно,  //  И  все, что будет,  –  только  обещанье»).  Бродский  снимает эту  перспективу  и вместо нее говорит об  «апофеозе  частиц»  как  единственном  «обещанье»  такого  рода.  Эта  безнадежность,  в  которой  кровь,  пахнущая  «только  кровью»,  никогда  не  претворится  в  вино,  и  делает  Бродского,  по  мнению  О.  Седаковой,  «классическим выразителем неклассического состояния» [Седакова О. А. Кончина Бродского // Лит. обозрение. – М., 1996. – № 3. –  С. 11 – 15, с. 15]. Язык же, на котором  выражается  это  состояние,  во  многом  сохраняет  общность  с ахматовско-мандельштамовским. В этом смысле отчасти можно согласиться  с  мнением  Ю.  и  М. Лотманов  о  том,  что  «поэзия  Бродского  антиакмеистична:  она  есть  отрицание  акмеизма  А. Ахматовой  и  О.  Мандельштама на языке Ахматовой и Мандельштама» [Лотман Ю. М., Лотман М. Ю. Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») // Лотман Ю. М. О  поэтах и поэзии. – СПб.: Искусство – СПБ, 1996. – С.731 – 746, с. 731].

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.