Религиозным измерением субъектной сферы у акмеистов обусловлена еще одна важная черта, связанная с тенденцией к редуцированию субъекта, уходу от «геройного» «я»: осмысление своей судьбы и своей личности, при всей ее индивидуальной определенности и неповторимости, не как исключительной, а как одной из многих – начиная от ахматовских множественных формул такой «всеобщности» своей судьбы («Много нас, таких бездомных», «То, что я делаю, способен делать каждый», «Вместе с вами я в ногах валялась // У кровавой куклы палача» и т.д.) до гумилевского признания заурядности своих страданий в сравнении с Евангельской мерой:
Ничего я в жизни не пойму,
Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,
Было хуже Богу моему,
И больнее было Богородице» [Гумилев Н. С. Полное собр. соч.: В 10-ти т. – Т.т. 1 – 4. – М.: Воскресенье, 1998 – 2001., т. 3, с. 166].
Идея общей судьбы является одной из центральных идей художественного мира Гумилева: на ней выстроена, прежде всего, его концепция героя – путешественника и воина, «мореплавателя и стрелка», в героизме которого, тем не менее, подчеркивается не беспрецедентность пути, а единство с судьбами всех «сильных, злых и веселых» покорителей жизни. И воинский опыт для гумилевского героя оказывается ценным именно постольку, поскольку приобщает его к этой общей судьбе:
И в реве человеческой толпы,
В гуденье проезжающих орудий,
В немолчном зове боевой трубы
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 180].
Очевидно, что корни такого понимания судьбы и такой концепции героя в творчестве Гумилева также следует искать в его православии, в центральной для русской религиозной философии идее соборности. С другой стороны, позиция «непривилегированности «я» может интерпретироваться и как общая особенность неклассического сознания, предельно развитая в поэзии постсимволизма (см. об этом: [Бройтман С. Н. Русская лирика XIX – начала ХХ века в свете исторической поэтики. – М.: РГГУ, 1997., с. 267]).
Представляется, что потенциал этого предельного развития позиции «непривилегированности «я», прежде всего, у акмеистов, коренится именно в их возвращении к традиционности религиозного опыта, проигнорированной их предшественниками-символистами. С ценностным полем акмеизма следует связать и еще один аспект эволюции субъектности от символистского абсолютного «я» к «я/мы». Л. А. Колобаева наблюдает эту особенность в лирике Ин. Анненского – поэта, которого акмеисты считали своим предшественником и учителем. В частности, Л. А. Колобаева отмечает, что именно в субъектной плоскости пролегает линия разрыва Анненского с символистами, поскольку «Анненский колеблет трон абсолютного «Я» [Колобаева Л. А. Русский символизм. – М.: Изд-во Московского университета, 2000. – 296 с., с. 148]. Актуализация новой субъектной схемы – «я + другой» – в поэзии Анненского связана, по мнению Л. А. Колобаевой, с особой значимостью для художественного мира Анненского категории совести («Совесть – это непосредственно данный каждому голос «другого» (в пределе – всех других) в его душе», – цитирует исследовательница определение совести, данное Ю. Давыдовым [Колобаева Л.А. Русский символизм. – М.: Изд-во Московского университета, 2000. – 296 с., с. 150]). Здесь будет уместно вспомнить, что и в этически маркированном пространстве акмеизма категория совести занимает центральное место (и не только в творчестве Ахматовой, в котором совесть, наряду с памятью, выступает в качестве основной идеи, центрирующей вокруг себя весь художественный мир поэта, но и в творчестве Мандельштама, для которого «совестный деготь труда» стал формулой бытия в пространстве поэзии и истории одновременно).
Таким образом, акмеистический тип субъектности вырабатывается под влиянием трех основных начал, принципиально значимых для акмеистов: истории, традиционной религиозной позиции и этики. Все три перечисленные начала уводят от «геройного я» в поэзии акмеистов и способствуют формированию субъектности иного типа. В целом можно сказать, что акмеистическое «я» эволюционирует в сторону «рассеивания», размыкания субъектности, в сторону «самоустранения», «редуцирования», «нейтрализации» субъекта, но это «самоустранение» не равнозначно ни децентрации «я» в постмодернистской центробежной картине мира, ни «смерти автора» – в силу сохранения как центрированной вокруг ценностного ядра картины мира, так и соответственной личностной центрированности в художественном мире акмеистов.
Автор: Т.А. Пахарева