Религиозным  измерением  субъектной  сферы  у  акмеистов  обусловлена  еще одна  важная черта,  связанная с  тенденцией  к  редуцированию  субъекта,  уходу  от  «геройного»  «я»: осмысление своей судьбы и  своей  личности, при  всей  ее индивидуальной  определенности  и  неповторимости,  не  как  исключительной,  а  как  одной  из  многих  –  начиная  от  ахматовских  множественных формул такой «всеобщности» своей судьбы («Много нас, таких  бездомных», «То, что я делаю, способен делать каждый», «Вместе с вами я в  ногах валялась // У кровавой куклы палача» и т.д.) до гумилевского признания  заурядности своих страданий в сравнении с Евангельской мерой: 

Ничего я в жизни не пойму,  

Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,  

Было хуже Богу моему,  

И больнее было Богородице» [Гумилев  Н.  С.  Полное  собр.  соч.:  В  10-ти  т.  –  Т.т.  1  –  4.  –  М.: Воскресенье, 1998 – 2001., т. 3, с. 166].    

Идея общей судьбы является одной  из  центральных  идей  художественного  мира  Гумилева:  на  ней  выстроена,  прежде  всего,  его  концепция  героя  –  путешественника  и  воина,  «мореплавателя  и  стрелка»,  в  героизме которого, тем не менее, подчеркивается не беспрецедентность пути, а  единство с судьбами всех  «сильных, злых и веселых» покорителей жизни. И  воинский опыт для гумилевского героя оказывается ценным именно постольку,  поскольку приобщает его к этой общей судьбе:  

И в реве человеческой толпы,  

В гуденье проезжающих орудий,  

В немолчном зове боевой трубы  

Я вдруг услышал песнь моей судьбы  

И побежал, куда бежали люди,  

Покорно повторяя: буди, буди [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 180]. 

Очевидно,  что  корни  такого  понимания  судьбы  и  такой  концепции  героя  в  творчестве Гумилева также следует искать в его православии, в центральной  для русской религиозной философии идее соборности.   С  другой  стороны,  позиция  «непривилегированности  «я»  может  интерпретироваться  и  как  общая  особенность  неклассического  сознания,  предельно  развитая  в  поэзии  постсимволизма  (см.  об  этом:  [Бройтман  С.  Н.  Русская  лирика  XIX  –  начала  ХХ  века  в  свете исторической поэтики. – М.: РГГУ, 1997.,  с.  267]). 

Представляется,  что  потенциал  этого  предельного  развития  позиции  «непривилегированности  «я», прежде всего, у акмеистов, коренится именно в  их возвращении к традиционности религиозного опыта, проигнорированной их  предшественниками-символистами.   С  ценностным  полем  акмеизма  следует  связать  и  еще  один  аспект  эволюции субъектности от  символистского абсолютного  «я» к  «я/мы». Л. А. Колобаева  наблюдает  эту  особенность  в  лирике  Ин.  Анненского  –  поэта,  которого акмеисты считали своим предшественником и учителем. В частности,  Л. А. Колобаева отмечает, что именно в субъектной плоскости пролегает линия  разрыва  Анненского  с  символистами,  поскольку  «Анненский  колеблет  трон  абсолютного «Я»  [Колобаева  Л.  А.  Русский  символизм.  –  М.:  Изд-во  Московского университета, 2000. – 296 с., с. 148]. Актуализация новой субъектной схемы – «я + другой» – в поэзии Анненского связана, по мнению Л. А. Колобаевой, с особой значимостью для  художественного  мира  Анненского  категории  совести  («Совесть – это непосредственно данный каждому голос «другого» (в пределе –  всех других) в его душе», – цитирует исследовательница определение совести,  данное Ю. Давыдовым [Колобаева Л.А. Русский символизм. – М.:  Изд-во  Московского университета, 2000. – 296 с., с. 150]). Здесь будет уместно вспомнить, что и в этически маркированном пространстве акмеизма категория  совести занимает  центральное место  (и не только в творчестве Ахматовой, в котором совесть,  наряду с памятью, выступает в качестве основной идеи, центрирующей вокруг себя весь художественный мир поэта, но и в творчестве Мандельштама, для  которого  «совестный  деготь  труда»  стал  формулой  бытия  в  пространстве  поэзии и истории одновременно).  

Таким образом, акмеистический тип субъектности вырабатывается под  влиянием  трех  основных  начал,  принципиально  значимых  для  акмеистов:  истории, традиционной религиозной позиции и этики. Все три перечисленные  начала  уводят  от  «геройного  я»  в  поэзии  акмеистов  и  способствуют  формированию  субъектности  иного  типа.  В  целом  можно  сказать,  что  акмеистическое  «я»  эволюционирует  в  сторону  «рассеивания»,  размыкания  субъектности, в сторону «самоустранения», «редуцирования», «нейтрализации»  субъекта,  но  это  «самоустранение»  не  равнозначно  ни  децентрации  «я»  в  постмодернистской центробежной картине мира, ни  «смерти автора» – в силу  сохранения как центрированной вокруг ценностного ядра картины мира, так и  соответственной  личностной  центрированности  в  художественном  мире  акмеистов. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.