Некоторые  этические  аспекты  отношений  с  эпохой,  актуальные  для  современности,  связаны  и  с  той  идеей  ответственности,  которую  Ахматова  считала определяющей по отношению к акмеизму [Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966). – М. – Torino: Giulio Einaudi editore, 1996. – 852 с., с. 650]. Так, с этой идеей связан  акмеистический  пафос  разделения  ответственности  за  свою  эпоху. 

Оппозиционность по отношению к режиму не означает для акмеистов некоей  отстраненности от эпохи – и Ахматовой, и Мандельштаму до конца их жизней  было  свойственно  подчеркивать  свою  причастность  времени  и  стране,  в  которых довелось жить  (Ахматова в стихотворении  «Не  за  то,  что чистой я  осталась…»  сформулировала  этот  принцип  в  словах,  ставших  эпиграфом  к  «Реквиему»: «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью,  был»; Мандельштам тот же принцип  высказал еще  раньше, когда  попросил:  «Участвовать в твоей железной каре // Хоть тяжестью меня благослови»). 

С позицией ответственного отношения к своему  времени  связано и то,  что  Ахматова и  Мандельштам  смогли  в  условиях  террора  не  отречься  от  времени своей молодости (Мандельштам в 1937 г. сказал, что не отрекается ни  от живых, ни от мертвых) и при этом не пытались ни  «замуроваться» в 10-е  годы, уйдя от ужасов современности в то, что тогда именовалось «внутренней  эмиграцией»,  ни  мимикрировать  под  новые  времена.    Наверное,  одно  из  главных достоинств, которые они  успели привить своим  «правнукам»,  – это  презрение  к  тем  убеждениям  и  оценкам,  которые  зависят  от  политической  конъюнктуры,  и  противопоставление  им  той  самой  «ценностей  незыблемой  скалы», которой в равной мере обусловлен и эстетический, и этический строй  поэзии акмеистов.  

Последние  десятилетия,  ставшие  эпохой  стремительных  переоценок  ценностей, все чаще заставляют обращаться к ахматовско-мандельштамовским  принципам отношений с эпохой как эталонным в этическом смысле. Подобно  тому,  как в  60-е  годы  «разрешенная»  смелость  Вознесенского и  Евтушенко  вызывала презрение Ахматовой, слишком хорошо знавшей цену этой смелости,  так теперь  с  презрительной  иронией  пишет  о  запоздалых  фрондерах  своего  поколения Т. Кибиров:  

Я помню, как совсем без драки  

попав в большие забияки, 

клеймил я то-та-ли-та-ризм! 

Певцы возвышенной печали  

мне снисходительно пеняли  

за грубый утилитаризм  

и неуместный прозаизм.    

И вот минуло четверть века,  

и те же самые певцы,  

и их птенцы, и их отцы  

вдруг оказались храбрецы,   

тираноборцы и абреки!  

…………………………….. 

Какое все же наслажденье 

следить времен коловращенье! [Кибиров Т. Шалтай-Болтай.  Свободные стихи.  –  СПб.:  Пушкинский фонд, 2002. – 56 с., с. 25]

По-акмеистически недвусмысленная  оппозиционность по  отношению к  политическому режиму и обусловленная акмеистическим по сути признанием  самоценности  каждого  явления  верность  своей  юности  вызывают  в  сегодняшней  поэзии  и  упоминавшееся  выше  специфическое  явление  «критического  сентиментализма»,  которое  автором  этого  термина  С.  Гандлевским определено как «любовь сквозь стыд и стыд сквозь любовь» [Гандлевский  С.  Порядок  слов:  стихи,  повесть,  пьеса,  эссе.  – Екатеринбург: У-Фактория, 2000. – 432 с.,  с.  296]. 

Кроме Гандлевского,  не  только реализовавшего этот пафос  в  своем  творчестве, но и нашедшего для него удачное терминологическое определение,  критический  сентиментализм  в  не   меньшей  степени  присущ  и  поэзии  Т.  Кибирова.   Как представляется, основной принцип, которым определяется этическая  позиция «критического сентименталиста», выражен совсем не сентиментально  в поэме «Сквозь прощальные слезы»: «Мне ли, местному, нос воротить?» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с.  32].

Контекст, в котором звучит в поэме Кибирова этот риторический вопрос,  придает ему смысл, предельно близкий (конечно, с обязательной поправкой на разницу  самих  эпох,  о  которых  идет  речь)  смыслу  ахматовских  строк  из  стихотворения «Так не зря мы вместе бедовали…», отражающих ее позицию в  годы террора: «Не за то, что чистой я осталась, // Словно перед Господом свеча,  // Вместе с вами я в ногах валялась // У кровавой куклы палача» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т. 1, с. 244]. 

Схожесть  этической  позиции  в  своей  эпохе,  очевидно,  определяет  и  существенную значимость ахматовского контекста для всей поэмы Кибирова: в  ней  есть  два  ахматовских  эпиграфа,  причем  оба  они  по  своей  значимости  отличны от прочих эпиграфов в этом тексте. Двумя строфами Ахматовой из  стихотворения  «Когда погребают эпоху…» предваряется весь текст поэмы, а  другой  ахматовский  эпиграф  –  «Час  мужества  пробил  на  наших  часах»  –  предваряет заключительную, 5-ю главу, которая особняком стоит в тексте и в  смысловом  отношении  (это  глава  о  современности,  собственно,  о  «часе  мужества»  для  поколения  автора,  который  пришелся  на  эпоху  краха  коммунизма,  –  тогда  как  остальные  главы  –  это  краткие,  отличающиеся  памфлетной  резкостью  очерки  «этапов большого пути»), и по пафосу  (здесь  автор  решительно  отказывается от  иронии,  в  предыдущих главах  играющей  существенную роль), и композиционно  (эта глава помещена непосредственно  перед  «Эпилогом»,  а  от  предшествующих  глав  отделена  «Лирической  интермедией»). Окончательная же формула этической позиции автора в поэме  выкристаллизовывается к концу текста и может быть составлена из первой и  последней строк «Эпилога», в которых вневременные и подлинные ценности  связаны  с  понятием  «Россия»,  пространство  же,  на  котором  подлинные  ценности  деформированы  под  влиянием  зла,  господствующего  в  истории,  ассоциируется с Советским Союзом. В итоге искомая формула выглядит так: «Господь, благослови мою Россию,…  Господь! Прости Советскому Союзу!» [Кибиров Т. «Кто куда – а я в Россию…». – М.: Время, 2001. – 512 с., с. 59 – 60].        

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.