«Принципиально антропологическая ориентация» [Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. – СПб.: Изд-во Русского Христианского гуманитарного института, 2000. – 160 с., с. 7] акмеизма, царящее в акмеистической картине мира «человеческое измерение», с его укорененностью не только в мире сущностей, первообразов, идей, но и в мире «вещном», обусловливают в семантической поэтике ряд специфических принципов художественного отображения «вечных», отвлеченных начал и абстрактных идей. Так, вышеупомянутая антропологическая установка, в сочетании с провозглашенным уже в гумилевской декларации принципом целомудренного отказа от «более или менее вероятных догадок» о непознаваемом, смещают акцент в разговоре «о вечном» в сторону человека, превращая его в разговор о человеческом опыте переживания вечного: Гумилев в своем манифесте настаивает на праве акмеизма «изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 19], но никак не на праве изображения самого этого «иного». Акмеистический же пафос «вещности» обеспечивает развитие таких средств поэтики, в которых отвлеченные, идеальные начала предстают в модусе воплощенности – в апеллирующих к материальному, физическому миру образах.
Развитие поэтики запечатления вечных, духовных начал с помощью сугубо материальных образов, фиксирование духовных процессов, происходящих в человеческой личности, через их физиологическое восприятие и переживание, началось, конечно, не с акмеистов (эталонным образцом опытов такого рода в русской поэзии может считаться уже пушкинский «Пророк»), но акмеизмом было концептуализировано – прежде всего, в теоретических построениях и в поэзии Гумилева. Его восхищение «мудрым физиологизмом» средневековой культуры и, в частности, творчеством Ф. Рабле (который был не только одним из тех авторов, на чье творчество ориентировались акмеисты в период складывания своей эстетической программы, но и героем стихотворения «Путешествие в Китай», сюжет которого М. Баскер интерпретирует как ключевой для акмеистической мифологии сюжет «о духовном пути ненасытного, падшего человека к своему искуплению и апофеозу здесь на земле» [Баскер М. Гумилев, Рабле и «Путешествие в Китай»: К прочтению одного прото-акмеистического мифа // Н. Гумилев и русский Парнас. Материалы научной конференции 17 – 19 сентября 1991 г. – СПб.: Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме,1992., с. 20]) стало тем истоком, из которого развивается, как представляется, вся современная «поэзия от Фомы» (Т. Вольтская) – поэзия, в которой религиозные чувства, духовные интуиции передаются с помощью «телесного кода», как процессы, имеющие физиологическое выражение.
В этой поэзии «нет больше отвлеченных понятий, – вернее, они есть, но стремятся быть выраженными через материю, через предмет и признак предмета, через действие, через тело» [Вольтская Т. Поэзия от Фомы // Знамя. – СПб., 2000, № 4., с. 176]; в ней «современный человек, поднимающийся со дна атеизма, идет ощупью, доверяя больше не глазам, которые его столько раз обманывали, а подушечкам пальцев» [Вольтская Т. Поэзия от Фомы // Знамя. – СПб., 2000, № 4., с. 177].
И едва ли не первой метафорой, открывшей дорогу этой тенденции передавать духовное через физическое, стала гумилевская метафора «органа для шестого чувства».
Переживание физического и духовного в их неразрывности, в органическом соединении прослеживается во всем творчестве Гумилева. Так, одним из итоговых определений жизни в стихах поэта стало определение «жестокая, милая жизнь» в стихотворении «Мои читатели», и проживание этой «жестокой, милой жизни» во всей полноте каждого ее мгновения – это, безусловно, одна из основных макротем поэзии Гумилева. И поэтому неслучайно лейтмотивными качественными обозначениями состояния его лирического героя на всем протяжении гумилевского творчества являются определения, запечатлевающие именно психофизиологическую реакцию на жестокость и прелесть жизни, – прежде всего, это определения «больно» и «сладко», в разных грамматических вариантах, сохраняющих содержательную основу, встречающиеся в стихах Гумилева соответственно 69 и 64 раза (подсчет произведен на материале 486 стихотворений и поэм Гумилева, составляющих наиболее полное на сегодняшний день собрание его поэтических произведений и вошедших в 1 – 4 тома его «Полного собрания сочинений»).
Следует отметить, что в семантике слов «боль» и «сладость» с прямым значением, апеллирующим к физической сфере, на равных правах сосуществует значение переносное, обращенное к сфере духовно-душевной, и взаимодействие двух этих наиболее употребительных значений указанных слов формирует особый семантический обертон, в котором звучит мысль о глубоком взаимопроникновении материального и «идеального» начал, об одухотворенности физической жизни – и в равной мере о «воплощенности» жизни духовной.
Именно особая напряженность отношений между физическим и духовным мирами у Гумилева порождает стабильное присутствие в его художественном мире оппозиции «душа (дух) – тело» («Разговор», «Солнце духа», «Память», «Душа и тело») – оппозиции, на особую значимость которой в художественном мире Гумилева указывала еще Анна Ахматова [Ахматова А. «Самый непрочитанный поэт»: Заметки Анны Ахматовой о Николае Гумилеве // Новый мир. – М.,1990. – № 5] и которая в конечном счете находит свое разрешение в синтезе, в одухотворенной материи «Шестого чувства». (О понятиях «сладость» и «боль» в связи с проблематикой переживания сакрального у Гумилева см.: [Зобнин Ю. В. Странник духа (о судьбе и творчестве Н. С. Гумилева) // Н. С. Гумилев. Pro et contra. – СПб.: РХГИ, 2000., с. 42]).
Автор: Т.А. Пахарева
Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.