В стихотворении «Проводы» оформленность,  воплощенность  человеческих  чувств, их в прямом смысле одушевленность связаны с тем же светом-словом:  «…там этот свет еще горит,  // и наших чувств темнеющую силу // он называет  и благодарит» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 26].

Надо полагать, что «благодарение» в этом контексте – это в буквальном  смысле  одаривание  благом,  наделение  жизнью  в  «назывании».  По  мере  развертывания  основных  мотивов  цикла  «Дикий  шиповник»  через несколько  сюжетных  вариаций  проходит  и  мотив  слова.  Так,  в цикле  варьируется  мысль  о  том,  что  жизненный  путь  –  это  и  есть  поиск  своего  полного воплощения, устремление к тому слову-свету, которое и делает жизнь  человека состоявшейся, в противном же случае «нет и нам прощенья, // и мы  лепечем,  как  дитя  в  бреду,  //  и  променяли  хлеб  на  лебеду»  [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с.,  с.  27]. 

Человеческая  воля  к  воплощению  предстает  в  цикле  Седаковой  как  драматичное самопреодоление, «прорастание», как у Мандельштама, «из омута  злого  и  вязкого»:  «Поезд  несется,  //  и  стонет  душа  от  обличий,  //  рвань  раздвигая живую,  как варварский, птичий,  //  страстный  язык,  чтобы вынуть  разумное слово…» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 37]; или: «Пророков не было. Виденья были редки. // И жизнь  внутри  изнемогла,  //  как  в  говорящей,  пробующей  клетке  //  непрорастающая  мгла»  [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с.,  с.  41].  Прорыв из  этой  «непрорастающей мглы» связан с обретением жизни, которая «И на руках была, // и на воде держала, // и  говорила, как звезда» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 42].  

Не только слово в его евангельском понимании, но и слово поэтическое  наделяется  у  Седаковой благодатной  способностью  к  преодолению  нерасчлененного  хаоса  бытия,  бытия  в  его  невоплощенности.  Так,  сихотворение  «Предпесня», расшифровывая своим названием одновременно и  адресата,  развертывает  сюжет  о  «песне»  как  проводнике,  выводящем  собственного  автора  из  хаоса  невоплощенности.  До  возникновения  этой  «предпесни»  в  образном  строе  стихотворения  царят  «слипшееся  вещество  мгновенья»,  «зачатие, враждебное рожденью», с ее появлением все меняется:  «тогда, огромный свет держа перед собой, // мы медленно пойдем, предварены  тобой» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 35].

Это обращение к собственной готовящейся появиться на свет  песне как к спасительному поводырю аналогично у Седаковой ахматовскому  обращению к своей Поэме: «Спаси ж меня, как я тебя спасала, // И не пускай в  клокочущую  тьму»  [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990.,  т.  2,  с.  44]. 

Бурное  развитие  автометаописательной  поэтики в творчестве как поздней Ахматовой, так и Седаковой, обусловлено, не  в последнюю очередь, именно их отношением к слову как онтологическому  началу.   Но человеческое, в том числе и поэтическое слово у Седаковой все же  никоим образом не приравнено к Слову в его высшей ипостаси. Если Слово,  равное  жизни,  –  это  абсолютный  свет,  то  слово  человеческое  –  это  огонек  свечи, и благодатен он тогда, когда горит отблеском высшего света («я слабое  повествованье // зажгу, как свечку на свету» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 45]), если же нет, то слово  человеческое бессильно в противостоянии «всемирной пустоте»:  

Но горе! Наполняясь тенью,  

любя без памяти, шагнуть –  

и зренье оторвать от зренья,  

и свет от света отвернуть! –  

и вещество существованья

опять без центра и названья  

рассыпалось среди других… [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 47].  

В  художественном  мире  цикла  «Дикий  шиповник»  рассыпавшееся  и  неназванное, оставшееся безымянным «вещество существованья» – это материя  вне-жизненная,  часто  мыслимая  не  только  как  хаос  вне-бытия,  но  как  собственно  смерть.  Так,  в  стихотворении  «Погляди,  как  народ  умирает…»  обозначенному в первой строке состоянию соответствует не членораздельное и  несущее жизнь слово, а «только скверный и слышанный шепот. // Только шепот  и вой нанятой»  [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с.52]. Аналогичным образом в стихотворении  «Деревня»  безжизненные дома «безымянны, как имя одно. // В них мертвые входят…» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с.,  с.  79].  И отдельный человек в  его  неосуществленном предназначении  – это  «ненужное имя», «призрак наследственный, сон издалека» [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 62]. Тогда же, когда предначертанное человеку предназначение осуществляется как  сознательный путь, то его связь с Богом тоже мыслится как связь слова с его  создателем: «Ты мной пишешь, как кровью по крови, // как огнем по другому  огню»  [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с.  54] (ср. с пастернаковским: «Я вишу на пере у Творца»). Даже  образ,  в  сущности  своей  напоминающий  образ  ангела-хранителя,  Седакова  наделяет обликом книги, в которой заключено и слово в его высшем значении,  и свет, понятый как свет истины, и благодать:  

Две книги я несу, безмерно уходя,  

но не путем ожесточенья –  

дорогой милости, явлением дождя,  

пережиданием значенья.    

И обе видящие, обе надо мной  

летят и держат освещенье:  

как ларь летающий, как ящик потайной,  

открыта тьма предназначенья. 

Возможно, что образная аналогия между этими двумя «летающими книгами» и  ангелами-хранителями  возникает  и  благодаря  явной  (в  том  числе  и  ритмической) аллюзии на «две тени милые, два данные судьбой мне ангела во  дни былые» из пушкинского «Воспоминания».  Законченную,  прежде  всего, благодаря сюжетной каноничности, форму онтологическое  восприятие  слова  у  Седаковой  приобретает  в  сравнительно  раннем  стихотворении  «Сказочка»  (1975  г.),  где  тезис  «Слово  –  это  Бог»  проецируется  на  сюжет  Рождества.  Пространство Вселенной  со  звездным  небом  здесь  мыслится  как  текст,  а  путь  волхвов  описывается  как  процесс  чтения: 

Три восточные царя 

водят пальцем по бумаге  

и, губами шевеля,  

слог приклеивают к слогу:  

слог, похожий на дорогу.  

Небо связное горит,  

как арабский алфавит [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 412].

Соответственно, младенец предстает в облике «слова»: «слово дышит глубоко»;  «нужно  слово  пеленать»  (ср.  у  Мандельштама:  «Мы  в  драгоценный  лен  Субботу пеленали»). Связь слова и света, естественно, также вписана в сюжет о  Рождестве,  так  что  распускающаяся  в  финале  стихотворения  звезда  «перед  входом на восток» не только достраивает каноническую картину Рождества, но  и  воспроизводит  постоянный  для  индивидуальной  поэтической  мифологии  Седаковой мотив слова-света.     Наконец,  в  финале  цикла  «Азаровка»  в  стихотворении  «Сад»  образ  слова-света развертывается в целую картину воплощенного  в слове  сада  как  торжества вечной жизни: 

И дом поджигают, а мы не горим.  

И чашу расколют – а воздух сдвигает 

и свет зажигает, где мрак несветим.  

Одежду отнимут – а мы говорим,  

и быстро за нами писцы поспевают.  

И перья скрипят, и никто не устал  

писать и описывать ту же победу,  

и вишни дрожит золотой Гулистан,  

и тополь стоит, как латыни стакан,  

и яблоня-мать, молодая Ригведа [Седакова О. А. Стихи. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 576 с., с. 82].

Здесь воплощенная в слове вечная жизнь мыслится уже в облике конкретных  образов  –  знаков  мировой  культуры,  и  картина  мира  в  стихотворении   предстает  в  акмеистически выстроенном иерархическом  порядке,  в  котором  культурная  реальность  является  источником  и  хранилищем  вечных  начал,  ценностно  упорядочивающих  эмпирическую  реальность  и  сообщающих  ей  тоже некий «отблеск» вечности.   

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.