Подведем итоги. В зрелой поэзии Ахматовой и Мандельштама чувство историзма  проявляется,  прежде  всего,  как  эстетическая  реакция  на  катастрофические события современности (I мировая война, революция 1917 г.,  террор  1930-х  гг.,  II  мировая  и  Великая  Отечественная  войны).  Катастрофический ход истории воспринимается в их поэзии как деформирующее мир  и  человека  начало,  и принцип  деформации  получает  многостороннее  воплощение  в  художественном  мире  и  Ахматовой,  и  Мандельштама.

Этот принцип реализуется, прежде всего, в поэтике телесности у обоих поэтов. При этом одна из самых выразительных  деформаций  происходит  в рамках  мотива  Слова-плоти  –  традиционного  акмеистического мотива. Слово, по выражению Мандельштама, делит участь хлеба и плоти – страдание, и в поэзии – особенно в ахматовской – мотив физических мучений, претерпеваемых словом, становится постоянным.  

Выражение проблематики  бытия  в  истории  через  поэтику  телесной  деформации  свойственно  и  И.  Бродскому.  Находит  свое  развитие  у  него  и  мотив слова-плоти, но в  поэзии Бродского он выводится из актуального для  акмеистов  контекста  христианской  идеи  жертвы  и  сопрягается  с  более  созвучной Бродскому идеей тождества слова и его носителя (такое тождество  развивается у Бродского на основе его общих представлений о взаимодействии  между языком и личностью, об определяющем воздействии языка на личность). 

Таким образом, меняя культурный контекст, которым обусловлен мотив слова- плоти (если представить эту смену контекстов эмблематично, то можно сказать, что к Евангелию от Иоанна как вечному источнику этого мотива у Бродского добавлены источники актуальные – вроде гипотезы Сепира – Уорфа), Бродский осовременивает звучание этого мотива, актуализирует его связь с эпохой и, тем самым, реализует в мотиве слова плоти принцип историзма. Аналогичными содержательными трансформациями по отношению к акмеистам отмечены у Бродского и общие с ними мотивы связи времен и смены поколений.  

Продуктивно развиты акмеистические принципы историзма и в позднем творчестве В. Кривулина, исходящем из концепции «человеческого измерения в истории», коррелирующей с акмеистической «тягой к  историческому бытию». В проблематике «человеческого измерения истории» у Кривулина, в сопоставлении с акмеистами, как и у Бродского, обнаруживается выразительное смещение акцентов. Если в катастрофическом пространстве истории поздняя поэзия акмеистов реализует стратегию противодействия деформирующему влиянию истории  (Мандельштам говорит именно в этом смысле  о  том,  что  «гиератический…  характер поэзии обусловлен убежденностью, что человек тверже всего остального в мире» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т.2, с. 186]), то у  Кривулина  и  человек,  и  слово  в  посткатастрофическом  мире  уже не наделены  акмеистическим  запасом  прочности,  маркирующим  «героическую  эпоху»  в  жизни  слова  (Мандельштам);  «стихи после  стихов» у Кривулина становятся адекватным отражением дегероизированного  состояния  мира  в  постисторическом пространстве.

Наконец, особого рода модель человеческого измерения истории формируется в «элегическом эпосе» Ахматовой – Рейна. Наследуя общие  ахматовские принципы воссоздания исторической эпохи  средствами  личной  памяти, Е. Рейн обогащает поэтику «элегического эпоса», активно используя в своем творчестве кинематографические приемы и превращая кинематограф в основной культурный код, с помощью которого пространство личной памяти  претворяется в пространство эстетическое.      

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.