В полной же мере идея памятника как памятника страданию в «Реквиеме»  развертывается  всем  ходом  лирического  сюжета  финального  стихотворения  «Эпилога»  («Опять  поминальный  приблизился  час…»).  Сам  пластический  образ описанного в нем памятника тяготеет к образу Богородицы – не только  вечному  символу  Матери,  потерявшей  Сына,  но  и  всеобщей  заступницы,  печальницы  обо  всех  страдальцах. 

Пластическое  сходство  памятника  в  «Реквиеме» с фигурой Богородицы задано прежде всего глаголом, с помощью  которого  описывается  и  Дева  Мария  у  креста,  и  героиня  Ахматовой под  Крестами: «стояла» («где молча Мать стояла» – «где стояла я триста часов»);  явственно  в  выборе  именно  этого  глагола  присутствует  и  стремление  напомнить  о  формуле  «Stabat  mater  dolorosa».  Ассоциацию  с  чудотворными  статуями  Богоматери,  глаза  которых  источают  некую  влагу  или  кровь  (в  католическом  мире  эти  «плачущие  статуи»  Богоматери  являются  одним  из  самых распространенных чудес), вызывает и деталь в описании у Ахматовой  будущего памятника: «И пусть с неподвижных и бронзовых век, // Как слезы,  струится  подтаявший  снег»  [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990.,  т.  1,  с.  203].  В  этом  контексте  воркование  «вдали»  тюремного  голубя  также  неизбежно  окрашивается  религиозной  символикой, так что в пространстве памяти и страдание матери, и жертва сына  предстают катарсически преображенными.

Прежде  чем  «Реквием»  приходит  к  катарсическому  финалу,  эмоциональное движение, сопровождающее развитие его основного конфликта,  «конфликта  между  Смертью  и  Памятью»  [Эткинд Е. Г. Русская поэзия ХХ века как единый процесс // Воп. лит. –  М., 1988. – № 10. – С. 189 – 211,  с.  362],  развертывается  как  прохождение  через  отчаяние,  внутреннее  омертвение, безумие  к  прозрению,  пониманию  своего  долга  и  преодолению  безумия  и  смерти  памятью.  Вглядимся,  каким  образом  в  стихах  «Реквиема»  обозначены  вышеперечисленные  состояния  и  с  помощью  каких  деталей  текста  эта  психологическая динамика может быть прослежена. 

Прежде  всего,  обратим  внимание  на  определения  состояний  самой  героини и ее «невольных подруг» по ходу развертывания основного конфликта  «Реквиема».  В  «Посвящении»  раньше  всего  названа  некая  безобъектная,  всеобъемлющая «смертельная тоска», в которую равно погружены и жертвы, и  окружающий  их  мир.  Состояние  же  самих  женщин  из  тюремной  очереди  рисуется  как  абсолютное  «скорбное  бесчувствие»:  «мы  не  знаем»,  «шли…,  мертвых бездыханней».  Состояние  героини  первого стихотворения  основной  части текста задает основной эмоциональный тон всей этой части, исключая  «Распятие».  Этот  тон  можно  определить  как  балансирование  между  равно  безумными  спокойным  оцепенением  и  звериным  отчаянием.  Тоном  перечисления,  почти  деловитого,  сообщается  о  самом  страшном  событии  –  уводе арестованного из дому. И  столь же «спокойно» – оцепенело – в финале  предрекается  будущее  жены  арестованного,  полное  отчаяния:  «под  кремлевскими башнями выть». Контраст между смыслом произносимых слов и  спокойной  перечислительной  интонацией  этого  рассказа  и  задает  общую  эмоциональную  амплитуду  безумия  в  «Реквиеме»  –  от  бесчувствия  до  звериного воя. «Тихо льется тихий Дон» продолжает и усиливает интонацию  «скорбного бесчувствия» и вводит мотив «раздвоения» сознания героини: она  одновременно  и  «эта  женщина»,  некая  женщина  –  и  «я»:  «Помолитесь  обо  мне». Это раздвоение  на  «она»,  «другая»  и  «я» продолжается в  следующем  стихотворении:  «Нет,  это  не  я,  это  кто-то  другой  страдает».  Смятение  и невозможность  психологически справиться  с  ситуацией  террора выражаются   здесь  в  растерянной  реплике:  «Я  бы  так  не  могла».  Эта  интонация  растерянности,  неспособности  осознать  случившееся  и  адекватно  на  него  реагировать  продолжается  в  следующем  стихотворении:  в  ретроспективно  направленном  отказе  верить  в  происходящее.  Здесь  Ахматова  использует  разговорную конструкцию сослагательного наклонения («Показать бы тебе,…  что случится с жизнью твоей»), в которой опущена формулировка следствия,  предполагающегося  после  реализации  сформулированного  в  первой  части  предложения  условия  («если  бы  тебе  показать,  что  случится,  то…»).  Подразумеваемое  следствие  –  это  невозможность  поверить  в  происходящее  («если бы тебе показать, что случится, то ты не поверила бы»), неспособность  рассудка  вместить  его  в  себя.  Следующее  стихотворение  эту  же  ситуацию  неспособности  до  конца  осознать  происходящее  воспроизводит  уже  в  интонации полного отчаяния («Семнадцать месяцев кричу»,  «Ты сын и ужас  мой»).  Среди  этого  отчаяния  рассудок  вновь  оказывается  бессилен:  «Все  перепуталось навек, // И мне не разобрать // Теперь, кто зверь, кто человек, //  И долго ль казни ждать» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т. 1, с. 199]. Наконец, в следующем стихотворении после приступа отчаяния звучит интонация какого-то безумного отстранения от ситуации: «Легкие летят недели.  //Что случилось, не пойму» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т.  1, с. 199].  Неожиданное определение страшных недель заключения сына –  «легкие» – и  формирует  в  первую  очередь  атмосферу  безумия,  неадекватной  реакции  на  происходящее.  Вместе с  тем,  этот  неожиданный  эпитет,  как  это  часто  происходит в семантической поэтике, сигнализирует о скрытом втором смысле.  В данном случае этот смысл восстанавливается, если прочесть эти «легкие… недели» как цитату из стихотворения Н. Гумилева «Наступление»: «И залитые кровью недели  // Ослепительны и легки» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991, т.  1, с. 191]. Таким образом, и  «легкие… недели» у Ахматовой могут прочитываться как «залитые кровью», и  тогда их легкость выглядит вдвойне зловеще.

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.