Сознательная ориентация поэтов-акмеистов на филологию неоднократно   констатировалась  ведущими  исследователями  акмеизма.  В  частности,  о  лингвистической основе акмеистического мировоззрения,  отграничивающей  акмеизм  как  от  футуризма,  так  и  от  символизма,  писали  авторы  статьи  о семантической поэтике, отмечавшие, что, прежде всего, в мандельштамовской  системе  взглядов  впервые  четко  прозвучала  мысль  о  языке  не  только  как  материале,  средстве,  но  и  цели  творчества  [Левин  Ю.,  Сегал  Д.,  Тименчик  Р.,  Топоров  В.,  Цивьян  Т.  Русская семантическая  поэтика  как  потенциальная  культурная  парадигма  // Смерть  и  бессмертие  поэта.  Материалы  международной  научной конференции, посвященной 60-летию со дня гибели О. Э. Мандельштама (Москва, 28-29 декабря 1998 г.). – М.: РГГУ, 2001.,  с.  286].

О филологизме акмеистов как установке, резко противостоящей  мистицизму  символистов  и  обусловливающей целомудренное отношение к слову, пишет О. Лекманов [Лекманов О. А. Книга об акмеизме и другие работы. – Томск: Водолей, 2000. - 704 с., с. 114]. Н. Я. Мандельштам объясняет, насколько глубоким и принципиально значимым было для Мандельштама понятие «филология»: «Для Мандельштама  «филология» – глубокое и нравственное понятие. Ведь слово воплощает в себе  смысл, Логос. Народ, особенно русский, существует, пока владеет живым, не  омертвевшим  словом…»  [Мандельштам Н. Я. Вторая книга. – М.: Московский рабочий, 1990. – 560 с.,  с.  56  –  57]. 

М.  Лотман  трактует  филологизм  акмеистов как «христианство, взятое в его специфическом отношении к слову»  [Лотман  М.  Ю.  Осип  Мандельштам:  поэтика  воплощенного  слова  // Классицизм и модернизм. Сборник статей. – Тарту, 1994.,  с.  199]. 

О  «филологическом  познании  мира»  с  помощью  метафоры  в  творчестве  Мандельштама пишет  Б.  Успенский  [Фарино Е. «Тайны ремесла» Ахматовой // Wiener Slawistischer Almanach. – Wien, 1980. – № 6.,  с.  162]. 

В  контексте  происходящего  сегодня  усиления  взаимодействий  между  филологической  наукой и собственно поэзией эта особенность акмеистического мировосприятия  актуализируется  в  современной  поэзии,  обнаруживая  по  отношению  к  филологизму акмеистов преемственные черты.  

Здесь нужно, однако, проставить еще одну точку над i: общепризнанным  и очевидным является  тот факт, что не с акмеистов началось профессионально-филологическое  отношение  к  творчеству.  Явственный  поворот  к  «филологизации» поэзии произошел, прежде всего, в символистской среде. И  для  собственного творчества  символистов, и для  развития  русской поэзии  и  науки  о  литературе  филологические  штудии  В.  Брюсова,  Вяч.  Иванова,  А.  Белого сыграли огромную роль; даже демонстративно чуравшийся филологии  как  «злейшего врага» поэзии Блок тоже отдал ей дань в своем исследовании  «Поэзия  заговоров  и  заклинаний». 

Однако  интенционально  филологизм  символистов  и  филологизм  акмеистов  представляют  собой  разнородные  явления – прежде всего, в силу разности понимания характера взаимодействия  между реальностью, поэтом и языком. Если для символистов язык все еще –  средство,  с  помощью  которого  поэт  –  маг,  теург,  пророк  –  открывает  за  реальной реальностью «реальнейшую», то для акмеистов язык – это и есть та  самая «реальнейшая» реальность, самостоятельно действующая в мире сила, по  отношению  к  которой  поэт  выступает  ее  орудием  (на  эту  же,  в  сущности,  разницу указывает, например, Дж. Такер, утверждая, что в центре мировидения у символистов находится художник, тогда как у акмеистов  – само искусство:  «The  work  of  art,  not  the  artist,  was  at  the  center»  [Wells David. The Function of the Epigraph in Akhmatova’s Poetry // Anna Akhmatova. 1889 – 1989: Papers from the Akhmatova Centennial Conference. – Auckland: Berkeley Slavic Specialities, 1993.,  с.  86]).  Из всех  символистов  только  Вяч.  Иванов  пришел  к  мысли  о  самодостаточности  и  автономной  активности  языка  –  и  то  уже  в  20-х  годах  (подробнее  об  эстетических воззрениях Иванова в этот период см.: [Эткинд Е. Г. Русская поэзия ХХ века как единый процесс // Воп. лит. – М., 1988. – № 10., с. 183 – 195]), когда  акмеистами и, в частности, Мандельштамом и Гумилевым периода «Огненного  столпа»,  эта  идея  была  уже  прочно  положена  в  основу  художественной  философии  (ведь  уже в  «Утре акмеизма»,  в  1912  г.,  Мандельштам  сказал о  «чудовищно  уплотненной»  реальности  «слова  как  такового»,  которое  и  является единственной достоверной реальностью  в поэзии  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т.  2, с.  141  –  142]). 

Кроме  того,  филологизм  символистов  носил  ярко  выраженный  «прикладной»  характер,  при  котором  составление  научных  поэтик,  стиховедческие  исследования  и  др.  филологические  труды  призваны  были  вооружить поэта возможно более совершенным инструментарием творчества. В  этом смысле из всех акмеистов близость с символистами-«неоклассиками» (по  классификации  Л.  А.  Колобаевой [Колобаева Л. А. Концепция личности в русской литературе рубежа XIX – XX веков. – М.: Изд-во МГУ, 1990. – 336 с.  ])  сохранил  только  Гумилев,  с  его  пафосом  мастерства  и  ученичества.  Для  Мандельштама  же  и  Ахматовой  филология  стала  не  столько  путем к  усовершенствованию  стиховой формы,  сколько  важнейшим  ключом  к  пониманию  языковой  и  литературной  реальности,  способом  миропостижения    –  и,  в  конечном  счете,  также  и  способом мышления.    

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.