На смену произвольному мифо- и жизнетворчеству приходит утверждение позиции смиренного и целомудренного зодчего, не пересоздающего мир, состязаясь в этом с Творцом, а воздвигающего храм во славу уже сотворенного Богом мира. В этой позиции, избранной акмеистами, меньше индивидуальной свободы и больше ответственности, поэтому «акмеистом труднее быть, чем символистом, как труднее построить собор, чем башню» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 17].
Этическая направленность эстетической доктрины акмеизма уже в ее ранней, «гумилевской» редакции выявляет себя и в том, как видится акмеистам прагматический аспект поэзии (аспект ее взаимодействия с читателем). Выстраивая в статье «Читатель» иерархию духовных ценностей, Гумилев следующим образом располагает их: «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим.
Этика приспосабливает человека к жизни в обществе, эстетика стремится увеличить его способность наслаждаться. Руководство же в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии. Религия обращается к коллективу. /…/ Поэзия всегда обращается к личности. /…/ От личности поэзия требует того же, что религия от коллектива. Во-первых, признания своей единственности и всемогущества, во-вторых, усовершенствования своей природы» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 3, с. 20 – 21].
Столь высокая антропологическая задача, возложенная на поэзию, означает требование столь же высокой ответственности от поэта. В этой статье, таким образом, уже прочитывается то видение предназначения поэзии, из которого затем разовьется в творчестве Гумилева поэзия «Огненного столпа» с его «Словом» и «Шестым чувством». Осознанием сверхзначимости антропологических задач, возложенных на поэзию, во многом обусловлены и героический пафос многих стихов Гумилева, с признаниями вроде: «Победа, слава, подвиг – бледные // Слова, затерянные ныне, // Звучат в душе, как громы медные, // Как голос Господа в пустыне» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 193], и лейтмотивный в его поэзии образ поэта – носителя высших ценностей и духовного учителя («Гондла», «Мои читатели»).
Интересное философское подкрепление этой позиции Гумилева, соединяющей в себе исходную этичность и высокую элитарность, обнаруживается у А. Бергсона в его работе 1932 г. «Два источника морали и религии», в которой философ выделяет два типа морали – статическую и динамическую. Комментируя эту классификацию морали, И. Блауберг пишет: «По Бергсону, в обществе существует система указаний, продиктованных некими безличными социальными требованиями – с одной стороны, а с другой – своего рода призывы, исходящие от личностей, представляющих собой «лучшее в человечестве». Соответственно, мораль, основанная на системе указаний, является статической, или закрытой, а вторая – динамической, или открытой. …в конечном счете «статическое» моральное требование оказывается у него детерминированным естественными биологическими закономерностями. … Поэтому прогресс человечества возможен вовсе не через развитие общества: все надежды Бергсон возлагает на спасительную миссию «избранных личностей», воодушевленных принципами этической доктрины христианства и реализующих их в «динамической» морали.
Творцы моральных ценностей, «протягивающие друг другу руки через поколения и века», и составляют, по Бергсону, открытое общество, свободное от социальной, групповой узости и вражды и способное… охватить все человечество в целом. Великие личности выражают, таким образом, некую абсолютную точку зрения, позицию высшей моральности и социальности, не подавляющих индивида, а, напротив, лишь через его свободное творчество и способных развиваться» [Блауберг И. И. «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда идем?» // Вопросы философии. – М., 1990. – № 1, с. 159 – 160].
Этой характеристике творцов «динамической» морали у Гумилева соответствует и образ Гондлы, о котором уже говорилось выше, и образ Мастера масонского братства (тоже вневременного: «И слышен голос Мастера призывный // Нам, каменщикам всех времен и стран» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 515]), и сам лирический герой, способный научить своих читателей «не бояться и делать что надо» и в смертный час «сразу припомнить // Всю жестокую, милую жизнь, // Всю родную, странную землю // И, представ перед ликом Бога // С простыми и мудрыми словами, // Ждать спокойно Его суда» [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 307 – 308].
Гиперответственность поэта за свое слово и обусловлена, прежде всего, сознанием действенности участия этого слова в общем процессе совершенствования человечества на его «дороге к солнцу от червя». Заметим, что подобная антропологическая перспектива восхождения «от зверочеловечества к богочеловечеству» [Соловьев В. С. Соч.: В 2-х т. – М.: Мысль, 1990. – Т. 1 – 892 с.; т. 2 – 822 с., т. 1, с. 257] была намечена и в краеугольном религиозно-этическом сочинении эпохи начала века – в «Оправдании добра» Вл. Соловьева. Да и в целом доктрина акмеизма по Гумилеву вполне соответствует той формулировке «безусловного начала нравственности», которую дает Соловьев: «В совершенном внутреннем согласии с высшею волею, признавая за всеми другими безусловное значение, или ценность, поскольку в них есть образ и подобие Божие, принимай возможно полное участие в деле своего и общего совершенствования ради окончательного откровения Царства Божия в мире» [Соловьев В. С. Соч.: В 2-х т. – М.: Мысль, 1990. – Т. 1 – 892 с.; т. 2 – 822 с., т. 1, с. 261].
Автор: Т.А. Пахарева