Показателем того, что преодоление этического релятивизма символистов  было  одной  из  органических  основ  гумилевского  творчества,  являются  не  только зрелые,  но  и  ранние его  стихи.  В  частности, характерным примером  может  быть  стихотворение  «Умный  дьявол»,  многими  гумилевоведами  связываемое с балладой  Ф. Сологуба  «Когда  я в бурном море плавал…»  (в  частности, комментаторы первого тома ПСС Гумилева в 10-ти т. указывают на  то, что эту связь констатировали Ин. Анненский, А. Левинсон, С. Слободнюк,  О. Ронен [Гумилев  Н.  С.  Полное  собр.  соч.:  В  10-ти  т.  –  Т.т.  1  –  4.  –  М.: Воскресенье, 1998 – 2001., т. 1, с. 370 – 371]).

Уже Анненским отмечено в тексте Гумилева в  сопоставлении с текстом Сологуба ироническое снижение образа дьявола – это  «бульварный дьявол», «создание городской фантазии, мечты Мансарды и Буль- Миша»  – и в этом  «бульварном дьяволе, может быть, есть абрис будущего»  (цит. по: [Гумилев  Н.  С.  Полное  собр.  соч.:  В  10-ти  т.  –  Т.т.  1  –  4.  –  М.: Воскресенье, 1998 – 2001., т. 1, с. 371]).

Этот  «абрис будущего» как раз и прочитывается в  гумилевском  дьяволе  благодаря  его  десакрализованности,  помещенности  в  контекст  «светлой  иронии,  не  подрывающей  корней  нашей  веры»,  которым  преодолевается символистский серьезный «диаволизм».  Сопротивление соблазну этической неоднозначности, столь сильному  в  атмосфере  Серебряного  века,  очевидным  образом  проявляет  себя  и  в   программных стихах Ахматовой  1910-х годов, таких, как  «Все мы бражники  здесь, блудницы…», и в полных самоотречения текстах эпохи Первой мировой  войны и революции 1917 года (тех текстах, в связи с которыми Мандельштам  говорил  о  «голосе  отречения»  в  поэзии  Ахматовой  как  голосе,  благодаря  которому ее поэзия «близится к тому, чтобы стать одним из символов величия  России»  [52,  т.  2, с.  260]),  и, наконец,  в  «Поэме без  героя»,  с ее коллизией  оплаты  по  этическим  счетам,  оставшимся  неоплаченными  еще  с  1913  года.  Значимость  в  ахматовской  поэзии  таких категорий,  как совесть,  грех,  стыд, этическая окрашенность ее религиозного чувства, когда оно находит в стихах  свое воплощение, акцентирование этического аспекта в любом, даже, казалось  бы,  абсолютно  отвлеченно-метафизическом  сюжете  (см.:  [Пахарева Т. А. «Но света источник таинственно скрыт». Мифология света в поэзии Анны Ахматовой // Вестник Донецкого университета. Серия Б. Гуманитарные науки, 2000. – № 2. – С. 39 – 44.])  –  все  это  формирует не только этикоцентричную картину мира в поэзии Ахматовой, но и  образ  поэта  в  восприятии  читателей  и  потомков  как  носителя  и  хранителя  этических ценностей, в том числе и во времена, когда роль «старой Совести»  небезопасна.

Еще Гумилев говорил Ахматовой, что она научила его верить в  Бога  и  любить  Россию.  А  полвека  спустя  в  нескольких  из  своих  многочисленных интервью и в беседах с С. Волковым И. Бродский напишет о  том,  что  нравственное  влияние,  которое  оказала  на  него  Ахматова,  было  намного сильнее и значимее, чем влияние эстетическое. Как свидетельствует  сама Ахматова в беседах с Л. К. Чуковской, этическая напряженность ее поэзии  была достаточно рано замечена не только ближайшими к ней современниками  и соратниками по акмеизму: когда Чуковская рассказала Ахматовой замысел  своей статьи о Зощенко, в которой намеревалась говорить о нем как о писателе- моралисте, занятом в основном этическими проблемами, Ахматова перебила ее:  «Как это странно! То же самое про этику, про моральное напряжение говорил  мне когда-то Хлебников обо мне…» [Чуковский К. И. Анна Ахматова // Чуковский К. И. Собр. соч.: В 6-ти т. – Т. 5. – М.: Худ. лит., 1967. – С. 725 – 756., т. 1, с. 205].  

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.