Наконец, гумилевскому прямому фиксированию точки зрения «с той стороны»  жизни («отслужу… панихиду по мне») у БГ соответствует строчка: «На наших  гробах – цветы да трава», – где явлена аналогичная точка зрения. С мотивом  пересечения  пределов  земного  бытия  связаны  и  образы  сакрализованных  средств  преодоления  посюстороннего  пространства,  которые  выявляют  у  БГ  определенное  сходство  с  гумилевскими.  Так,  гумилевскому  мистическому  трамваю у БГ соответствует не менее сакрализованный трамвай в одноименной  балладе,  который  в конце  сюжета  (прозрачно  намекающего на  евангельские  события) «уже шел там, где не было рельсов, // Выходя напрямую к кольцу»  [Гребенщиков Б. Песни. – Тверь: ЛЕАН, 1997. – 528 с.,  с.  198]. 

Вообще,  БГ  в  большей  степени,  чем  его  «серебряновековой»  предшественник, разнообразит транспортные средства проникновения в иные  сферы бытия. Мы обнаруживаем у него и паровоз, который «мчит по кругу, //  Рельсы тают, как во сне» [Гребенщиков Б. Песни. – Тверь: ЛЕАН, 1997. – 528 с., с. 381], и демонический «черный истребитель», и  «аэроплан» Дубровского, играющий роль вестника из Небесного Иерусалима. Однако  представляется,  что  все  эти  средства  передвижения  в  запредельных  пространствах «вышли» из гумилевского трамвая. Кстати, и образы Небесного  Иерусалима встречаются у обоих поэтов – причем у обоих же этот Небесный  Град выстраивается внутри  «родного» российского пространства: у Гумилева  это «стены Нового Иерусалима  // На полях моей родной страны»  [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т.  1, с.  289], а у БГ это «Небесный град Иерусалим», который в реплике Дубровского  «стоит вокруг нас // И ждет нас…» [Гребенщиков Б. Песни. – Тверь: ЛЕАН, 1997. – 528 с., с. 374].

В  этом  перемещении  на  родную  почву  универсальных  христианских  ценностей  проявляется  еще  одна,  на  наш  взгляд,  сходная  черта  художественного  мышления  Гумилева  и  БГ:  способность  совмещения  сакрального контекста с приватно-домашним. Например, обращения к святым в  текстах  обоих  поэтов  не  сопровождаются  молитвенной  или  торжественно- гиератической интонацией,  а звучат  скорее  по-дружески  – как,  например,  в  стихотворении Гумилева «Рай»:

Апостол Петр, бери свои ключи,         

Достойный рая в дверь его стучит…        

 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .         

Не медли более, бери ключи… [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 199 – 200]

У  БГ  мы  находим  довольно  похожее  и  по  смыслу,  и  по  интонации  на  процитированное выше из Гумилева обращение к святым заступникам:

А если завтра в чистый рай         

Под белы руки взят буду –         

Апостол Петр, ой батька Николай,         

Возьми меня отсюда… [Гребенщиков Б. Песни. – Тверь: ЛЕАН, 1997. – 528 с., с. 353]

Наконец,  в  своих  сакрализованных  пространствах  БГ,  как  и  Гумилев,  размещает великое множество священных деревьев, мифологических зверей и  птиц. При этом бестиарии обоих поэтов во многом совпадают, черпая образы из  почтенных общих мифологических источников, изобилующих орлами, львами,  единорогами  и  вещими  птицами. Однако  этот  священный зверинец у  обоих поэтов  выполняет  скорее  живописные  функции  (за  редким  исключением),  внося  приятное  разнообразие  в  мистический  пейзаж.  А  вот  деревьям  в  художественном  мире  и  Гумилева,  и  БГ  отводится  поистине  почетная  роль  хранителей  «совершенной  жизни».  У  Гумилева  наиболее  убедительно  это  выражено в стихотворении «Деревья»:

Я знаю, что деревьям, а не нам           

Дано величье совершенной жизни.         

На ласковой земле, сестре звездам,         

Мы – на чужбине, а они – в отчизне [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 208].

Дерево  выступает  носителем  священной  памяти  и  в  стихотворении  «Оглушенная ревом и топотом…». Здесь герой в качестве «последней милости»  перед смертью просит у Бога:

Дай скончаться под той сикоморою,         

Где с Христом отдыхала Мария [Гумилев Н. С. Соч.: В 3-х т. – М.: Худ. лит., 1991., т. 1, с. 260]

У БГ священное дерево (а любое дерево в его стихах священно) – это и  axis  mundi, и символ подлинной сущности героя, хранилище духа и души. Таковы  образы  деревьев  во  множестве  текстов,  но  наиболее  ярки  они  в  «Дереве»,  «Платане»,  «Капитане  Воронине»  («Но  каждый  человек  –  он  дерево,  //  Он  отсюда и больше нигде» [Гребенщиков Б. Песни. – Тверь: ЛЕАН, 1997. – 528 с., с. 301]). 

Таким  образом,  наибольшее  число  проявлений  сходства  в  поэзии  Гумилева  и  БГ  обнаруживается  в  следующих  областях:  в  пафосе  «светлой  иронии»,  укорененном  в  акмеистической  традиции  приятия  мира;  в  художественном  мировоззрении,  соединяющем  опору  на  религиозно- национальные  «корни»  с  открытостью  опыту  иных  духовных традиций;      в  мотивно-образном  кругу,  связанном  с  запечатлением  сакрального.  Вместе  с  тем,  обилие  параллелей  ярче  демонстрирует  трансформации  гумилевского  «романтического историзма» к концу ХХ века.

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.