Обнаруживается  в  творчестве  Б.  Гребенщикова  (далее  БГ)  и  близкий  Гумилеву  историзм,  теперь  уже  до  конца  окончательно  избавленный  от  политической тенденциозности и вновь обретший метафизическую глубину. Об особой значимости Гумилева для  БГ свидетельствует и факт исполнения на  концертах  последнего  гумилевских  стихов  («Я  верил,  я  думал…»).  Но  собственно почву для сопоставления дает ряд устойчивых образов и мотивов,  составляющих  основу  художественного  мира  как  Гумилева,  так  и  БГ,  и  отмеченных сходными чертами.

Прежде  всего,  у  обоих  есть  две  общие  особенности  мировосприятия,  позволяющие говорить не только о типологическом, но и об индивидуальном  сходстве их творчества. Первая такая особенность – это специфическая ирония  обоих.  Ирония  как  утверждение  путем  отрицания  (и  наоборот)  является  неотъемлемой  составляющей  романтического  мироощущения  (и,  соответственно,  всех  художественных  систем,  развивающихся  в  русле  романтического  мировосприятия),  но еще  в  статье  «Наследие  символизма  и  акмеизм»  Гумилев  писал  о  необходимости  появления  в  поэзии  «светлой  иронии,  не  подрывающей  корней  нашей  веры».  В  самом  деле,  на  фоне  деструктивной  иронии  «декадентов»,  нередко  менявшей  местами  представления о добре и зле, ирония в поэзии Гумилева всегда выявляет себя  как светлая, не покушающаяся на «ценностей незыблемую скалу». Характерна  в этом смысле гумилевская реплика на балладу Ф. Сологуба «Когда я в бурном  море плавал…» – стихотворение «Умный Дьявол». Гумилевская ирония здесь  как раз обращена против того «обаяния зла», которым наполнено творчество  старших  символистов.  Представляется,  что  в  постмодернистском  –  тоже  насквозь иронизирующем – контексте современной литературы, с ее не менее  «размытым», чем в декадентскую эпоху, ценностным контекстом, баллады БГ  столь  же  последовательно  выдерживают  испытание  на  прочность  понятий  добра  и  зла,  сколь  и  гумилевские  стихи  в  начале  века.  У  БГ,  при  явно  выраженной иронической манере, также никогда нет игры амбивалентностью этических понятий. Наиболее характерны в этом смысле такие его альбомы, как  «Навигатор» «Снежный лев», «Песни рыбака», «Кострома mon amour». Уже в  названии  последнего  смесь  «французского  с  нижегородским»  задает  тон  иронии,  тогда  как  в  самом  тексте  одноименной  песни  иронический  пафос  трансформируется в трагический. Но и там, где иронический тон сохраняется,  он обнаруживает себя именно как «светлый» – в гумилевском значении этого  определения. Так, ироническая эсхатология выстраивается в сюжете «Фикуса  религиозного».  Иронически  звучит  уже  само  название  этого  индуистского  «древа мирового» в стилизованном под фольклорный зачине баллады:

Ой ты, фикус мой, фикус; фикус религиозный;       

Что стоишь одиноко возле края земли? [Гребенщиков Б. Песни. – Тверь: ЛЕАН, 1997. – 528 с., с. 367]

Если  в  первых  двух  стихах  иронический  пафос  возникает  в  результате  столкновения  двух  разнонациональных  контекстов  и  связанных  с  ними  стилистик,  то  следующие  два  стиха  создают  иронический  «образ  врага»,  пародируя  универсальный мифологический  сюжет о  покушении  «злодея»  на  святыню.  При  этом  буденновско-чапаевский  колорит,  порождаемый  словом  «шашка» (вместо песенных сабелек или былинно-эпических мечей), усиливает  эффект иронии, а сниженный сюжетно финал описания покушения на «древо  мировое» довершает дело:

Иноверцы-злодеи тебя шашкой рубили,         

Затупили все шашки и домой побрели. [Гребенщиков Б. Песни. – Тверь: ЛЕАН, 1997. – 528 с., с. 36].

Кроме того, и фикус, и шашка маркированы исторически и как реалии эпохи  первых послереволюционных лет: фикус как символ мещанского благополучия  становится объектом сатирических насмешек уже с 20-х годов, а шашка с этого  же времени начинает играть роль символа красноармейской доблести. В таком  случае  финальные  апокалиптические  «ледоруб  да  пила»  гребенщиковской  баллады в этом «революционном» контексте выступают парафразами серпа и  молота.  Любопытно,  что  фикусу  БГ  возвращает  положительные  смыслы  и  актуализирует сакральное значение этого десакрализованного в советском быту дерева; революционные же шашки у него становятся атрибутами «иноверцев- злодеев».  Однако  в  этом  ироническом  контексте  гребенщиковского  мифа  ценностные  ориентиры  остаются  теми  же,  что  и  в  архаических  «первоисточниках»:  «реки  золотые»  у  него  означают  то  же  благо,  что  и  в  сказках,  а  волшебные  птицы,  несмотря  на  свои  постмодернистские  имена,  почерпнутые  из  В.  Нарбиковой,  исполняют  освященную древней  традицией  роль спасительниц, хранительниц души, ангелоподобных проводников в иные  миры.

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.