Достаточно подробно проблематику отношений между поэтом, поэзией  (языком) и властью рассматривает в статье о «политическом тексте» Бродского  Э. Прохорова. Исходной позицией в отношениях  «поэт  – власть» является у  Бродского позиция уравновешивания власти политической – властью культуры,  представителем которой является поэт:  «Вся система сдержек и противовесов  заключена для Бродского в символической фигуре Поэта, уравновешивающего  и  частично  нейтрализующего фигуру Правителя»  [Прохорова  Э.  «Политический  текст»  Иосифа  Бродского.  //  Бродский  и мир.  Метафизика.  Античность.  Современность.  –  СПб.:  АОЗТ  «Журнал «Звезда», 2000. -  С. 94 - 104.,  с.  99]. 

Однако  далее  «утопия Бродского» принимает более здравое, чем у Гумилева, направление,  хотя  по  сути  развивается  в  той  же  логике  «Вся  власть  –  поэтам!».  Как  показывает анализ, проделанный Э. Прохоровой, Бродский логически движется  от  идеи  о  главенствующей  роли  языка  по  отношению  к  государству  («Все  империи  существовали  благодаря  не  столько  политической  организации,  сколько языковой связи. Ибо объединяет прежде всего – язык» [Прохорова  Э.  «Политический  текст»  Иосифа  Бродского  //  Бродский  и мир.  Метафизика.  Античность.  Современность.  –  СПб.:  АОЗТ  «Журнал «Звезда», 2000. -  С. 94-104., с. 100]) к  идее  противостояния  государству  и  осуществления  политики,  иной  по  отношению к господствующей  системе, с  помощью языка:  «… поэт  – слуга  языка.  Он  и  слуга  языка,  и  хранитель  его,  и  двигатель.  И  когда  сделанное  поэтом  принимается людьми,  то и получается, что они, в итоге,  говорят  на  языке  поэта,  а  не  государства.  …отсюда…  все  конфликты  власти  с  литературой»  [Волков  С.  Диалоги  с  Иосифом  Бродским.  –  М.:  Изд-во  Независимая Газета, 1998. – 328 с.,  с.  106  –  107].  Наконец,  следующим  звеном  в  этой  логической цепи и становится крайне близкое Гумилеву убеждение в том, что  «просвещенный правитель», говорящий на языке литературы, а не государства,  мог  бы  гармонизировать  общество:  «выбирай  мы  наших  властителей  на  основании  их  читательского  опыта,  а  не  на  основании  их  политических  программ, на земле было бы меньше горя» [Бродский И. Сочинения в четырех томах. – Т.т. 1 – 4. – СПб.: Культурно-просветительское  общество  «Пушкинский  фонд».  Издательство  «Третья волна» (Париж – Москва – Нью-Йорк). – 1992 – 1995., т. 1, с. 11]. Попыткой выйти к воплощению этой мечты стало открытое письмо Бродского к В. Гавелу в 1993  году,  в  котором  он  предлагает  новоизбранному  писателю-президенту  публиковать в основных газетах те произведения мировой литературы, которые  помогли бы «превратить по крайней мере одну нацию центральной Европы в  цивилизованный  народ»  [Бродский  И.  Сочинения Иосифа Бродского.  Тт.  4  –  7.  –  СПб.: Пушкинский фонд, 1998 – 2001.,  т.  6,  с.  180].  Прохорова  связывает  эту  идею  Бродского  с  контекстом  античности  [Прохорова  Э.  «Политический  текст»  Иосифа  Бродского.  //  Бродский  и мир.  Метафизика.  Античность.  Современность.  –  СПб.:  АОЗТ  «Журнал «Звезда», 2000. -  С. 94-104.,  с.  103],  но  здесь  явственно  напрашиваются и другие параллели  – и дорогой сердцу акмеистов Ф. Рабле с  его  мифом  о  просвещенном  и  творчески  относящемся  к  миру  монархе,  и  верный заповедям «мэтра Рабле» Гумилев.

При  этом  общность  «политической  программы»  Гумилева  с  идеями  Бродского  особенно  любопытна  на  фоне  стойкого  неприятия  и  подчас  демонстративного  отталкивания  последнего  от  Гумилева.  Выразительной  иллюстрацией  этой  неприязни  является  история,  рассказанная  Бродским  С.  Волкову:  «Гумилев мне не нравится и никогда  не  нравился.  /…/ Уже после  смерти  Анны Андреевны я прочел четырехтомник Гумилева, выпущенный  в  Соединенных Штатах. И не переменил своего мнения. Помню, я в те дни зашел  к Жирмунскому. И говорю ему: «Вот, Виктор Максимович, я получил книжки,  которые  могут  быть  вам  любопытны:  полное  собрание  сочинений  автора».  Автора я не называю и продолжаю: «Мне он не очень интересен, но вам, быть  может, понадобится  для  каких-нибудь академических  разысканий. Так что я  могу  вам  совершенно  спокойно  эти  книжки  отдать».  Жирмунский  говорит:  «Это кто ж такой?» Я отвечаю:  «Вы знаете, мне неловко, но это четыре тома  Гумилева». На что Жирмунский мне: «Здрасьте! Я еще в 1914 году говорил, что  Гумилев  –  посредственный  поэт!»  [Волков  С.  Диалоги  с  Иосифом  Бродским.  –  М.:  Изд-во  Независимая Газета, 1998. – 328 с.,  с.  251].  В  этой  новелле  несколько  необычным  кажется  желание  Бродского  как  будто  найти  опору  своей  неприязни к Гумилеву в авторитетном мнении Жирмунского. Кроме того, не  имея права сомневаться в истинности рассказанного Волкову, можем все же  отметить некоторое несоответствие между решительным отказом Гумилеву в  таланте со стороны Жирмунского, да еще с отсылкой этого мнения уже к 1914  году  –  и  совершенно  противоположным  мнением  того  же  Жирмунского  о  таланте  Гумилева,  высказанным  в  1916  году  в  статье  «Преодолевшие символизм»,  где  он  называет  Гумилева  «хорошим  поэтом»  и  отмечает  его  дальнейший рост «в большого и взыскательного художника слова» [Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. – Л.: Наука, 1977. – 408 с., с. 130].  Оставляя за пределами комментариев причины столь пристрастного отношения  Бродского  к  Гумилеву,  можем  констатировать,  что  гумилевский  контекст  присутствует  в  поэзии  Бродского  как  поле  своеобразного  притяжения- отталкивания.  И  модель  творческого  взаимодействия  с  эпохой  у  Бродского  оказывается в большой степени родственной гумилевской модели  – только с  тем самым обязательным  «смещением»,  о котором  как основе литературной  преемственности  писал  еще  Тынянов. 

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.