Чтобы почувствовать разницу кривулинской позиции в истории по отношению к позиции, например, Мандельштама, имеет смысл обратиться к мандельштамовскому подтексту процитированного стихотворения. Конечно, кривулинское «стекло истории» напрямую перекликается с мандельштамовскими «стеклами вечности», и если у Мандельштама предметом лирической рефлексии становится именно собственное участие в мировой жизни («на стекла вечности уже легло // Мое дыхание, мое тепло» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 1, с. 69]), то у Кривулина – ровно наоборот: не участие, а только наблюдение за тем, что происходит с этим «дыханием» и «теплом» прежних участников истории. Симптоматична и замена у Кривулина понятия «вечность» понятием «история». Аналогичную замену уже фиксировала в другом кривулинском стихотворении О. Седакова. Комментируя строки «история течет – но время на иконе // есть инок на скале», она пишет: «Время, а не вечность видит он «на иконе», то есть в образе! Время уподоблено иноку, столпнику, совершающему подвиг отрешения от мира…» [Седакова О. А. Проза. – М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001. – 960 с., с. 692]. История в своей завершенности и впрямь отрешена от мира и вновь слита с вечностью, в которой «Бог сохраняет все», в том числе и «животное тепло» «с мольбою перемешанного праха». Слитность завершенной истории с вечностью предполагает отмену всех возможных моделей ее развития, и отказ от них мы находим в другом стихотворении Крувулина – «На празднике народном», где перечислены три наиболее распространенные схемы движения исторического времени – циклическая («мистериальный поворот»), регрессивная и прогрессивная – и каждая признана несостоятельной: «Напрасно я на празднике народном // ищу мистериальный поворот // на красный свет или назад к животным // или в неведомый перед» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 38].
Позиция «очевидца» – или, по одноименному стихотворению, «летописца» – предполагает актуализацию мотива памяти в художественном мире Кривулина, и, подобно тому как память становится едва ли не главной категорией поздней поэзии Ахматовой, у Кривулина она также явственно составляет одну из основных ценностных опор его трагического постисторичного мироздания: «Как хорошо, что мир уходит в память» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 18] (здесь также явно ощутима перекличка с ахматовскими строками: «все души милых на высоких звездах. // Как хорошо, что некого терять…» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990. т. 1, с. 175]).
Но часто, как бы в соответствие бытию «после времени», память в художественном мире Кривулина тоже, как и связанное с нею время, демонстрирует свою исчерпанность. Проанализируем наиболее очевидные примеры:
…что стоит человек – течению времен
тончайшая струящаяся мера?
согрета ли в руках запаянная сфера
где памяти источник заключен?
и если так тепла – чьи пальцы согревали?
чьих – мутный оттиск на стекле?
об этом помнил кто-то но едва ли
я вспомню кто и как бы ни назвали –
все именем чужим все в спину все вослед» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 15].
В этом фрагменте из стихотворения «Песочные часы» замечательно варьируется уже знакомый нам по стихотворению «Остров Голодай» образ «стекла истории», на котором, опять-таки, сохранены тепло и «оттиск» пальцев тех, кто еще жил во времени, кто был «мерой» времени, кто обладал памятью, хранящей время. Субъект кривулинского стихотворения оказывается вне памяти точно так же, как и вне истории, определяя свою позицию как позицию позднего наблюдателя – «все вослед» (отчасти в этих словах можно видеть еще одну перекличку с Мандельштамом, с его образом «усыхающего довеска прежде вынутых хлебов», только у Кривулина «черствый пасынок веков» уже не только не находит своего места во времени, но и не ищет его, поскольку и искать-то негде). Мотив беспамятства в постисторическом пространстве звучит и в стихотворении «Война в горах (Новый Адам)», где беспамятство постисторичности представлено как неспособность к различению времени, ставшего аморфным и статичным: «… там дичаешь // за первую неделю а вторая // и сотая уже неразличимы» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 33] (отметим тут и явную перекличку со стихотворением Бродского «Одиссей Телемаку»). Центральным становится мотив беспамятства в связи с темой исчерпанности истории и в стихотворении «Салют в детстве», в финале которого, после троекратного анафорического повтора формулы «Помню ли я?», отчуждение прошлого сливается с отчуждением памяти от ее субъекта: «помню ли я? – или полубеспамятный скиф // вместо меня это видел и вместе со мною забыл // черные руки отняв от чугунных перил…» [Кривулин В. Обращение. Стихотворения. – Л.: Сов. пис. (Лен. отд.), 1990. – 64 с., с. 39].
Автор: Т.А. Пахарева