Однако осмысление исторической перспективы и в поэзии акмеизма, и в современной поэзии, естественно, не сводится к трансформациям мотива смены поколений. И Ахматовой, и Мандельштаму было свойственно  воспринимать свою эпоху в контексте развертывания процесса мировой  истории,  видеть  место  своего  поколения  именно  в  динамической  исторической  перспективе.

У Мандельштама  в  таких  стихах,  как  «Ламарк»,  эта  перспектива  была  близка  тому,  что  в  современной  культурологии  принято  называть  «органической  парадигмой»  (к  этой  теме  мы еще вернемся в  свой  черед), в  таких же вещах, как  «Стихи о  неизвестном солдате», органическая  парадигма  уступает  место  апокалиптической.  Но и  тогда,  когда  эволюция  жизни  на  земле  и изменение  видовых  соотношений  в  природе  (где  человеку  предстоит  занять «последнюю ступень», вернувшись к состоянию хордовых предков)  мыслятся  в  параметрах  «органической  парадигмы»,  и  тогда,  когда  историческая  перспектива  описывается  в  логике  «последнего  катаклизма»,  современное  историческое  состояние  человечества  описывается как канун тотального, коренного – видового – изменения.  

Если  В. С.  Соловьев  писал  о  неизбежности  эволюции  человечества  к  состоянию «богочеловечества», то Мандельштам говорит скорее о нарастании  критической массы воздействия исторических катастроф на саму человеческую  природу.  Начинается  эта  «мутация»  с  момента  гибели  личной  биографии:  «Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных  луз»  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990, т.  2,  с.  204].  В  статье  «Гуманизм  и современность» Мандельштам  развивает  эту  мысль,  рисуя  перспективу  дальнейшего  исторического  развертывания  новой  «социальной  архитектуры»,  исходящей  уже  не  из  масштаба  человеческой  личности,  а  из  масштаба  «массы».  Этот  грядущий  монументализм  новой  социальной  постройки  противопоставлен  старой  –  гуманистической  и  органической  –  ее  модели.  Если  эта  старая  модель  представляется как  «свободная  игра тяжестей и  сил, человеческое общество,  задуманное  как  сложный  и  дремучий  архитектурный  лес,  где  все  целесообразно, индивидуально и каждая часть аукается с громадой» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т. 2, с.  205], то  новая  «социальная  архитектура»  «не  на  ничтожестве  личности  строит… свое величие, а на высшей целесообразности»  [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990., т.  2, с.  205]. Из этого вытекает вывод, ради которого, видимо, была написана вся статья: «Если  подлинно гуманистическое оправдание не ляжет в основу грядущей социальной архитектуры, она раздавит человека, как Ассирия и Вавилон» [Мандельштам О. Соч.: В 2-х т. – М.: Худ. лит., 1990, т. 2, с. 207].  Если в 1923 году, когда были написаны эти слова, еще можно было верить в  действенность предостережений, то в эпоху  «Стихов о неизвестном солдате»  оставалось  только констатировать факт сползания человечества к катастрофе  прежде невиданных масштабов.

Катастрофичную логику развертывания мировой  истории  отражает  и  поэзия  Ахматовой.  Уже в 1919  году  она  говорит не  о катастрофе  некоего  момента истории, а о катастрофичности века:  

Чем хуже этот век предшествующих? Разве  

Тем, что в чаду печали и тревог  

Он к самой черной прикоснулся язве,  

Но исцелить ее не мог [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т. 1, с. 138]. 

В  апокалиптической  перспективе,  таким  образом,  разворачивается  все  ХХ  столетие,  и  дальнейшие  его  события  только  подтвердили  ахматовские  пророчества  1919-го  года.  Гибель эпохи  как  крушение  самой  истории  становится  одной  из  основных  тем  ахматовского  творчества,  что  дает  возможность  даже  мифологию  дат  в  ее  поэзии  убедительно  интерпретировать в семиотических параметрах погребального обряда, как  это делает Б. Филиппов, трактуя мифопоэтический смысл сорокового года  в ее художественном мире как «сороковины» [Ахматова А. Соч.: В 3-х т. – Париж: YMCA-Press, 1983., т. 2, с. 85 – 86], а затем этот  подход глубоко развивает  В. Н. Топоров  [Топоров В. Н., Цивьян Т.В.  Нервалианский  слой  у  Ахматовой  и  Мандельштама (Об одном подтексте акмеизма) // Ново-Басманная, 19. –  М.: Худ. лит., 1990. – С. 420-447,  с.  263  –  372]. Сам  смысл  существования  своего  поколения  Ахматова  видит  в  прохождении  через  историческую катастрофу и свидетельствование о ней: 

Так вот когда мы вздумали родиться  

и безошибочно отмерив время,  

Чтоб ничего не пропустить из зрелищ  

Невиданных, простились с небытьем [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990, т. 1, с. 260].  

О «Предыстории» и ее  роли  в  формирование  мифологии  катастрофы  в  художественном мире Ахматовой проницательно пишет С. Эмерт. В частности, в связи с интересующей нас проблематикой, исследовательница отмечает, что даже функция  генетического  мифа  (к  этому  разряду  в  статье  Эмерт  причисляется «Предыстория») у Ахматовой  подчинена  катастрофической концепции времени и противоположна канонической  (см.: [Broyde S. Osip Mandelstam and his age. A commentary of the themes of war  and revolution in the poetry 1913 – 1923. – Harvard Slavic Monographs. 1.  1975. – 245 p., с. 22]).

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.