Близкие акмеистическим формы ослабления субъектности, при сохранении  (как  и  у  акмеистов)  личностной  определенности,  личностной  центрированности художественного мира обнаруживает в поэзии И. Бродского  В. Полухина, которая пишет: «Современные поэты далеко ушли от эталонного  персонажа,  от  образа  поэта  судьбы,  поэта  Пророка,  в  разной  степени  идентифицируемого с автором» [Полухина  В.  Метаморфозы «я» в поэзии  постмодернизма: двойники  в поэтическом  мире  Бродского // Slavica Helsingiensia. 16. Studia Russica Helsingiensia et  Tartuensia. V. Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре. – Helsinki, 1996., с.  392].

В поэтическом мире Бродского  исследовательница  выделяет  несколько  основных  типов  субъектных  форм,  выходящих  за  пределы  классического  типа  «геройного»  «я»:  «Я-слово»  –  вариант  двойника,  где  человек  замещен  словом  (буквой  или  языковым  элементом),  «глоттогонический» двойник [Там же, с. 396-397]; «Я  – культурная  маска»  –  отождествление  себя  с  другими,  в  т.ч.  с  «прославленными  литературно-историческими  и  мифическими  двойниками  (Аполлон,  Улисс,  Эней, Данте)», особенно – с великими поэтами, в которых воплощена «мечта о  себе идеальном» [Там же, с. 397]; Я-уникальное vs. Я-универсальное» - движение лирического «я» к внеличному, общечеловеческому [Там же, с.  398], которое в пределе воплощается в «человеке без свойств», «никто».  

Все  эти  типы  субъектности,  по  нашему  мнению,  соотносимы  с  теми  «разомкнутыми» ее формами, которые присущи поэзии акмеистов.   О самоотождествлении субъекта со словом и в акмеистической поэзии, и  в поэзии Бродского в нашей работе уже шла речь в контексте темы историзма и  выявленного нами мотива общей судьбы, разделяемой словом с его носителем. 

Наличие в поэзии «глоттогонического двойника» естественно вписывается и в  акмеистическую  поэтику  «воплощенния  слова»  в  целом.  Прежде  всего,  принцип  «я-слово»  можно  выявить  в  акмеистической  поэтике  цитирования:  цитата  здесь  играет  роль  словесного  двойника  своего  автора. 

Чужое  слово акмеистам  часто  необходимо  не  как  смысловое  дополнение  к  собственной  мысли, а как способ ввести в свой текст саму личность того, кому это слово  принадлежит.  Например, скрытое  цитирование  Гумилева в  «Реквиеме»  Ахматовой  дает  семантическое  приращение  текста  не  за  счет  смысла  цитируемых слов, а именно благодаря тому, что через цитату в текст вводится  еще один его адресат; цитата заменяет собою имя. Но в этом случае речь идет не  столько  о  «я-слове»,  сколько  о  «ты-слове»:  таким  образом  в  поэтике  акмеизма  через  цитату  реализуется  не  только  принцип  отождествления  личности  со  словом,  но  и  размыкание  «я»  в  пространство  «другого»;  взаимопроникновение  своего  и  чужого  слова  становится  способом  выйти  в  разомкнутое субъектное пространство «я/мы».

Наиболее полным выражением такого ориентированного на словесную  воплощенность  сложного  «я/мы»  можно  считать  ахматовскую  «Поэму  без  героя»,  конструктивный  принцип  которой отражен в авторской формуле: «…а так как мне бумаги не хватило, // Я  на твоем пишу черновике» [Ахматова А. Соч.: В 2-х т. – М.: Огонек, 1990., т.1, с. 320].

К конструкции «я-слово» тяготеет и субъектная организация мандельштамовского  «Я слово  позабыл, что я хотел  сказать…»,  в  котором  слово  –  «слепая  ласточка»  тождественно  утерянной,  «беспамятной»  части  личности. 

В  целом  принцип  «я-слово»  у  акмеистов,  конечно, восходит к христианской идее именования как вызывания к жизни;  другим источником этой субъектной формы,  общим и для акмеистов,  и  для  Бродского, может быть горацианский мотив слова-«памятника». Вариант «я  –  культурная  маска»  также  можно  зафиксировать  в  акмеистической  поэзии  как  одну  из  наиболее  востребованных  форм  размыкания субъектности – на сей раз уже в пространство мировой культуры (на субъектном уровне это  воплощает  идею  «культурного  прототипа»). 

Показательно, что эту акмеистическую особенность субъектности отмечает А.  Глазова у П. Целана  –  поэта,  внутренне  близкого  Мандельштаму:  «Собственную  память  Целан распространяет на  распадающееся  «я», которое является поэтом Мандельштамом – Пиндаром – Гельдерлином – Целаном и т.д.  Только в таком расщеплении идентичности и потере личной индивидуальности Целан видит возможность коммуникации сквозь наслоения прошедшего» [Глазова А. Воздушно-каменный кристалл. Целан и Мандельштам // Новое лит. обозрение, 2003. –  № 63.,  с. 99].  

Наконец, конструкция «я-уникальное vs. я-универсальное», выявленная В. Полухиной в субъектном строе поэзии Бродского, отражает акмеистическую  диалектику частного и общего, о которой говорилось выше в связи с  идеей  «общей судьбы» у акмеистов, о восприятии в их поэзии своего «я» как «одного из многих».

Конечно, в поэзии Бродского, с ее стоическим скептицизмом, этот  процесс разворачивается в своей предельной форме («я-никто»), в отличие от  акмеистов,  даже  в  самых  трагических  стихах  которых  сохраняется  мотив  сопротивления  аннигиляции  личности:  даже  в  гибели  «гурьбой  и  гуртом»  личность  испытывает общую участь, но не растворяется в  ней,  успевая  уже  «обескровленным  ртом»  зафиксировать  свое  присутствие  в  мире  произнесением даты рождения  (здесь также отметим и реализацию принципа  «я-слово»,  потому  что  именно  в  произнесении,  в  слове  мыслится  убежище  личности от бесследного исчезновения).   

Автор: Т.А. Пахарева

Предыдущая статья здесь, продолжение здесь.