Сделаем выводы. Главной особенностью акмеистического типа  субъектности,  по  нашим наблюдениям,  становится  развитие  таких  ее  форм,  которые отражают процесс воздействия времени, эпохи на человека; субъект  воплощается  в  акмеистической  поэзии  в  «историзированной»  ипостаси. 

Если  классическая поэзия  демонстрирует  восприятие  возрастных  перемен  без  отчуждения  своего  прошлого «я» (у Пушкина тот, кто помещен в «телегу жизни», остается единым  собой, лишь  время движется  по-разному),  то  «постклассическая»  (не  только  акмеисты,  но и  Ходасевич,  например  («Я»))  предпочитает  интерпретировать  эти перемены как замену прежнего «я» новым. 

В связи с функционированием в современной поэзии «социального (или, по терминологии Гройса, «документального») я» имеет смысл особо отметить  творчество Л. Лосева,  в  котором  обращение  к  формам  «документальной»  идентичности (осуществляемое с  подразумеваемой  позиции  некоего  иного,  «внутреннего я») становится едва ли не основным приемом конституирования  субъектности. Так, поэт оперирует в стихах разных лет формами, прежде всего, национальной  и профессиональной идентичности, но не обходит стороной и  упомянутые выше «школьную» и «армейскую» ипостаси «документального я», а также весьма интенсивно  использующуюся в современной поэзии «эмигрантскую» составляющую этой «документальной»  идентичности. 

Следует также подробнее остановиться на теме маргинализации позиции субъекта в поэзии как акмеистов, так и Б. Кенжеева.  Если  в  современной  поэзии  маргинальная  позиция  субъекта  оказывается  обусловленной  прежде  всего  общей  логикой  движения  к  «постгуманистическому»  состоянию  мира,  в  котором  человек  уже  никак  не  претендует на то, чтобы быть мерой всех вещей, то тяготение к маргинальности  в  субъектной  позиции  поэтов-акмеистов  обусловлено  двояко:  и  их  вовлеченностью в общеисторический дегуманизирующий процесс «настоящего Двадцатого  века»,  и  отчетливо  обозначившейся  с  самого  начала  маргинальностью  литературной  позиции  акмеизма. 

Об актуальности для поэзии Кенжеева религиозного контекста и  его связи с субъектным строем кенжеевской лирики следует сказать особо, не  только  в  связи  с  интертекстуальностью. На наш взгляд, связь между  субъектными  особенностями  поэзии  Кенжеева  и  религиозной  основой  его мироощущения  аналогична    той  связи,  которую  мы  отмечали  выше  в  творчестве поэтов-акмеистов: картина мира центрируется вокруг идеи Бога, а  поэтический  субъект  занимает  периферийную  позицию  в  общей  картине,  реализуя  в  этой  позиции  идею  христианского  смирения,  самоумаления. 

Другое  явственное  подтверждение  того,  что  интертекстуальность  для  Кенжеева становится способом размыкания субъектности именно в контексте религиозного слияния собственного «я» с «соборным», общечеловеческим «я»,  – это, например, стихотворение «Потому что в старых книгах жизнь ушедшая болит…», в котором поэтическое  воспоминание о Христе и его учениках облекается в настолько расширенно-интертекстуальную форму, что  трудно  даже перечислить все стихи, которые могли бы считаться претекстами этого  стихотворения.

Представляется необходимым далее рассмотреть и иные проявления  цитатности  в  поэзии  Кенжеева  в  связи  и  с  ее  субъектным  строем,  и  с  ее  духовным вектором – тем  более, что с  этим  духовным  вектором  специфика  субъектности  оказывается  связана  напрямую. 

С периферийным, маргинальным статусом субъекта в мире, так же как и с  тенденцией  к  размыканию  «я»,  расширению  границ  субъектности,  связаны  функции  цитат  у  Кенжеева.  Пространство цитирования  становится  пространством  выхода  из  «я»  к  «я/мы»,  в  котором  одновременно  как  преодолевается  замкнутость  личного  «я»,  так  и  реализуется  позиция  «маргинала»,  слово  которого  наделено  такой  же  маргинальностью,  вторичностью;  оно  всегда  –  отзвук  чужого  и  априори  более  значимого,  «первичного» слова. 

Если  говорить  не  только  о  Кенжееве,  то  в  творчестве  многих  современных  поэтов  можно  обнаружить  аналогичную  редукцию  субъекта  в  соединении  с  приданием  слову  (языку)  статуса  активно  действующей  бытийственной  силы.  Один  из  самых  ярких  примеров  –  стихотворение  Л.  Лосева «Или еще такой сюжет…».

Исходя из тезиса о сверхзначимости мандельштамовских принципов поэтики для творчества Кенжеева, обратимся к анализу тех особенностей  субъектного  строя  его  лирики,  которые  также  позволяют говорить о близости кенжеевской поэтической системы не только  поэзии Мандельштама, но и всей акмеистической парадигме.  

Попытаемся теперь проанализировать тенденцию к размыканию субъектности  в  творчестве  еще  одного  современного  поэта,  несомненно,  могущего  считаться  одним  из  наиболее  ярких  продолжателей  линии  семантической  поэтики  (и,  в  частности,  поэтики  позднего Мандельштама)  в  сегодняшней  литературе. 

Близкие акмеистическим формы ослабления субъектности, при сохранении  (как  и  у  акмеистов)  личностной  определенности,  личностной  центрированности художественного мира обнаруживает в поэзии И. Бродского  В. Полухина, которая пишет: «Современные поэты далеко ушли от эталонного  персонажа,  от  образа  поэта  судьбы,  поэта  Пророка,  в  разной  степени  идентифицируемого с автором» [Полухина  В.  Метаморфозы «я» в поэзии  постмодернизма: двойники  в поэтическом  мире  Бродского // Slavica Helsingiensia. 16. Studia Russica Helsingiensia et  Tartuensia. V. Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре. – Helsinki, 1996., с.  392].

Процесс  «самоустранения»  субъекта  в  акмеистической  поэзии  скорее  отмечен  пафосом  объективации  положения  «я»  в  общей  картине  мира:  «я»  поэта перестает быть ее центром, оно осмыслено как  «одно из многих». Оно  уже  не  отличается  «тотальностью»  присутствия  в  мире,  как  это  было  свойственно  теургическому  «я»  символистов,  а  скорее  помещается  на  периферии общей картины, чему свидетельством может быть общее смещение  ракурсов  в  поэзии  акмеизма:  «периферийность»,  фрагментарность  экзистенциального  опыта  «я»  порождает  столь  же  фрагментарную  картину  мира  в  целом. 

Религиозным  измерением  субъектной  сферы  у  акмеистов  обусловлена  еще одна  важная черта,  связанная с  тенденцией  к  редуцированию  субъекта,  уходу  от  «геройного»  «я»: осмысление своей судьбы и  своей  личности, при  всей  ее индивидуальной  определенности  и  неповторимости,  не  как  исключительной,  а  как  одной  из  многих  –  начиная  от  ахматовских  множественных формул такой «всеобщности» своей судьбы («Много нас, таких  бездомных», «То, что я делаю, способен делать каждый», «Вместе с вами я в  ногах валялась // У кровавой куклы палача» и т.д.) до гумилевского признания  заурядности своих страданий в сравнении с Евангельской мерой...

И признание языка самостоятельным субъектом поэтического творчества,  и  другие  происходящие  в  современной  поэзии  процессы,  связанные  с  переструктурированием субъектной сферы, как представляется, произрастают  из  кардинального  сдвига  в  отношениях  «слово  –  мир  –  субъект», произошедшего уже в поэзии акмеистов.

Данная проблема может быть рассмотрена в русле общей эволюции  современной  поэзии  к размыканию субъектного  пространства,  в  контексте  темы  «кризиса  персональности»  в  современном  искусстве.